Фахриддин Низамов

Фахриддин Низамов – человек-загадка. Потому что на самом деле их двое.

Первого зовут Фахриддин-ака, он родился в 1963 году в кишлаке Сангижумон (ныне – Навоийская область Узбекистана), выучился на филолога в Самаркандском государственном университете, потом отправился в Индийский институт массовых коммуникаций, где получил специальность журналиста; вернувшись на родину, сделал карьеру чиновника и даже, без преувеличения – Большого Начальника.

Второго зовут Фахриёр, и он – поэт, тонкий лирик, философ и полиглот, сценарист и переводчик, автор книг «Дарднинг шакли» («Форма боли», 1997 г.), «Аёлгу» («Старинная песня», 2000), «Геометрик бахор» («Геометрическая весна», 2004), изданного во Франции сборника стихов «L’Ombre des Larmes» («Тень от слез», 2016)...

Фахриддин-ака и Фахриёр сливаются в одного человека, когда обращаются к высокой переводческой миссии. Так появились на узбекском языке книги «Бир болага етти махалла ота-она» («Всем миром», 1997) Хиллари Клинтон и «21-асрда ислом: постмодерн дунёда киблани топиш» («Ислам в 21-м веке: обретение киблы в эру постмодернизма», 2005) Тимоти Уинтера. А еще – «Америка хикоялари» («Американские рассказы», 2011). А еще – куча разных кинокартин, от сериалов до классических фильмов – таких, как «Крестный отец» и «Новый кинотеатр "Парадизо"»…

Как живется сегодня в Узбекистане «бывшему чиновнику» и «убежденному фрилансеру» Фахриддину-ака, чем дышит поэт Фахриёр – об этом очередной разговор Санджара Янышева.

– Фахри, как переводится название твоего родного кишлака?

– «Колеблющийся камень».

– Красиво! Моя родная улица звалась – «Танкистов». Мне кажется, в этом слове я в детстве добирал твердости, которой не хватало моему характеру. Когда ее переименовали в «Урикзор» («урючная долина»), это выглядело странно: урюк у нас почти не рос – росла вишня. Правда, меня там уже не было… А ты чувствуешь связь твоего характера со словом «Сангижумон»?

– Колебаться свойственно, как говорят, всем Весам. Может, поэтому я скептик по характеру.

– Ты веришь звездам?

– Если честно, ни зодиаку, ни предрассудкам я не верю.

– Любой православный батюшка скажет, что астрология и всякая прочая хиромантия – от лукавого: нет никаких высших сил, кроме Бога и т.д. А как на это смотрит ислам?

– Верующий человек должен верить во Всевышнего. Но природа наша такова, что, как говорил Герберт Уэллс, «в душе всякого человека, даже самого просвещенного, гнездятся какие-то неуловимые остатки суеверия».

Родной кишлак Фахриёра Сангижуман

– Во всяком случае, возвращаясь к ономастике, смена того «камня» на «каменный город» (Ташкент) кажется вполне логичной. Кто твои родители?

– Мои родители простые люди: отец работал всю жизнь трактористом, мать была домохозяйкой. Сейчас они на пенсии и живут все там же, в Сангижумоне. Я их давно уговариваю хотя бы некоторое время пожить у меня в Ташкенте – категорически не соглашаются. «Ўз уйим – ўлан тўшагим», как говорят в народе: «Нет ничего дороже родного дома». Они и мне с моими братьями и сестрами прививали любовь к малой родине, к родному очагу. Нас у них было 12. Я – самый старший. Пять лет назад одна из сестер умерла…

– Соболезную… Они все тоже творческие люди, твои братья и сестры?

– Нет, только один брат окончил религиозный институт, затем – факультет журналистики ТашГУ. Он пишет и переводит с арабского статьи на разные темы… К сожалению, собираться в родительском доме всей семьей получается нечасто. Недавно у одного из братьев вышла замуж дочь, и нам посчастливилось встретиться у него.

– Как вообще складывались отношения между братьями и сестрами? Пока старший не женится, младший сидит в женихах?

– Да, такая иерархия существует. Но бывают исключения. Если, например, старший сын учится в университете, а младшему нужно в это время в силу определенных обстоятельств жениться, то родители просят разрешение у старшего уступить дорогу младшему.

– Именно так и было в твоем случае?

– Нет, я успел жениться первым! (Смеется.)

– Кстати, когда ты женился – брал благословение у родителей? Или, как часто у нас бывает, пришел срок – и тебя женили?

– Да, невесту нашли родители, за что я им благодарен бесконечно. Мы с моей будущей супругой познакомились только перед свадьбой, и она мне сразу понравилась. Вот уже тридцать лет живем вместе, вырастили детей, три года назад родилась внучка… Вообще, на Востоке люди больше привязаны к семье, чем жители условного Запада, они пытаются сохранить те ценности, что в последние десятилетия подвергаются сильной эрозии. Приведу один пример. Однажды по долгу службы мне пришлось ехать на юг Индии, в штат Тамил-Наду. Нашу делегацию сопровождала милая дама по имени Свати. Она рассказала интересную историю о своей семье: с мужем и двумя детьми Свати жила в Калифорнии, имела высокооплачиваемую работу. Но пришлось ей развестись и увезти детей в Индию. Говорит, что в Америке семьи в нашем понимании уже не существует, и она хочет, чтобы ее дети получили традиционное воспитание, испытали влияние своих бабушки и дедушки. Когда они достигнут совершеннолетия, то сами выберут, где и как жить. Это ее слова. Учти, она не мусульманка, исповедует индуизм.

Фахриддин Низамов в молодости

– Как родители определяли ваши наклонности – кому куда идти учиться после школы? Кто-то из двенадцати должен был остаться жить в родном кишлаке, поддерживать маму и папу?

– В нашей семье все дети выбирали свои профессии сами. Мне предлагали учиться на архитектора, так как сосед работал в архитектурном институте, но я наотрез отказался. Я с самого начала знал, что буду филологом... Да, один из братьев и сегодня живет с родителями. Но мы все, конечно, им тоже помогаем.

– Скажи, пожалуйста, насколько та семейная модель, которую построил ты, похожа на ту, что ты видел в детстве?

– Естественно, она сильно отличается. Все со временем меняется. Нас меняет окружающая среда. Скажем, я рос в многодетной семье, а у меня самого всего двое детей. Даже в кишлаках рождаемость сильно падает. Больше нет «матерей-героинь» - помнишь такое советское звание?

– А с чем это связано?

– Это связано не только с экономическими трудностями, но и с падением спроса на ручной труд, скажем, в домашнем хозяйстве. Постепенно все механизируется. Если раньше одна семья нуждалась в одном охотнике, одном земледельце, в тех, кто готовит пищу и печет хлеб, то сегодня их заменяют магазины, столовые и пекарни. Поэтому традиционная семейная модель мутирует. Нынешние дети вырастают не на бабушкиных рассказах, а на мульт-, теле- и кинофильмах, на попсе.

– Айфоны дочкам покупаешь?

– Я купил дочерям смартфоны, когда они выросли. В их детстве доступа к интернету не было. Но от телевизора не отгораживал – это было бы дико. Как и все их сверстники, они росли на телесказках, бабушки, увы, были далеко.

…Нет, моя бабушка мне тоже сказок на ночь не рассказывала. Но по утрам после намаза читала вслух старые книги о пророках, о поэте Машрабе... Может быть, именно эти истории пробудили во мне тягу к литературе. Она их читала с таким упоением, с таким присущим ей артистизмом, что я целиком погружался в те далекие времена: то скитался с вольнодумцем и дервишем Машрабом по Намангану и Кашгару, то шел с ним на виселицу в Балхе.

После вручения премии имени Рами Гарипова в Казани на фестивале тюркской поэзии, 2015 год

– Ты учился на факультете узбекской филологии. А русский язык как выучил?

– В армии! Я служил на Дальнем Востоке, в Приморском крае.

– В каких войсках? Расскажи чуть подробней. Не знаю, как сейчас, но в те годы в армии процветала «дедовщина», и узбеку без русского языка, наверно, служилось непросто?

– Нормально служилось. Войска – артиллерийские. Между собой мы называли их «казематными», а себя – «смертниками», поскольку нашими орудиями служили танковые башни, установленные в укрепленном районе на границе с Китаем…

Да, была дедовщина, причем интернациональная. Узбеков не жалели даже свои «деды»-узбеки. Русскому доставалось от русского, азербайджанцу от азербайджанца… Больше других запомнился комвзвода, старший лейтенант Витя Патратий. До его прихода все, кому не лень, нас шельмовали, в своем полку мы были как «пасынки». Но после того как его назначили нашим командиром, он начал всюду расхваливать свой взвод, ставить в пример другим; от нас же требовал вести себя достойно и ни в коем случае не ходить с «поджатым хвостом». Вот что такое пиар! Для меня это стало хорошим уроком.

– Когда начались вдруг стихи – помнишь этот момент?

– Первые свои стихи я написал, когда учился в пятом классе. Принес их и показал преподавателю русского языка – с ним у всех учеников были доверительные отношения. И знаешь, что он мне сказал? «Где рифмы? где стопы? где размер?» Я тогда не знал, что в стихах все это должно быть. Оказывается, я писал «свободные стихи» (допотопного, конечно, разлива). Самое интересное, что в конце концов я к этому методу вернулся – после того, как освоил силлабический стих, так называемый «бармак», – и вернулся уже вполне осознанно.

– Расскажи, пожалуйста, о своем литературном «поле».

– Стихи пишу не часто. В основном приходится заниматься переводами, причем техническими. Наверное, от них больше пользы, чем от стихов. (Смеется.) Было время, сильно увлекался европейской и латиноамериканской литературой. Перефразируя слова героя романа «Тюльпановое поле», написанного моим учителем Мурадом Мухаммад-Достом, можно сказать: поколение восьмидесятых (я называю этих поэтов – «восьмидесятники») открыло нам «джунгли» и «сельвы» магического реализма. До этого узбекская литературная интеллигенция ввиду языковых ограничений смотрела на мир как бы сквозь чеховское пенсне – то есть ориентировалась, в основном, на русскую литературу.

Сейчас я стал более разборчив, не увлекаюсь «регионами» – предпочитаю конкретные произведения конкретных авторов.

Из узбекских писателей слежу за творчеством прозаиков Назара Эшонкула и Шодикула Хамраева, поэтов Абдували Кутбиддина, Халимы Ахмедовой, Фарогат Камол, Бахрома Рузимухаммада, Хосият Рустамовой и т.д. К сожалению, имена эти мало о чем говорят русскому читателю. Их произведения ждут своих переводчиков; я убежден, что каждый из них способен открыть миру Узбекистан с неожиданного ракурса.

– Каков круг тем в произведениях этих авторов? Есть ли, на твой взгляд, нечто, объединяющее их поэтики (если не считать таковым узбекский язык)?

– Темы разные: кто-то пишет о своих чувствах, переживаниях, кто-то экспериментирует, сочетая, например, европейское барокко с силлабическим узбекским стихом. Фарогат Камол и Хосият Рустамова идут по пути интеллектуализации женского письма. Халима Ахмад подняла лирику на новый уровень благодаря особой мелодичности и метафоричности…

Всех этих поэтов объединяет отход от набивших оскомину метанарраций, то есть доминирующих, претендующих на универсальность идей в обществе. Их стихи перестают быть орудием идеологии и поэтому «глубоко копают». Этот процесс начался в семидесятые-восьмидесятые годы прошлого века и продолжается до сих пор. Из-за самоуглубления или отхода от декларативности наша поэзия, как и везде, теряет читателя. Но такова вообще мировая тенденция.

С внучкой Мукаддас

– Сам ты часто обращаешься в своих стихах к окружающей тебя действительности, немножечко ее камуфлируя, пряча за иносказанием, как в стихотворениях «Ловкач», «Исход»… Как думаешь, способны стихи на что-то повлиять, отражая неестественный ход вещей (вроде незаконной вырубки чинар). Какова вообще сила поэтического слова в современном Узбекистане?

– Поэт не может творить вне той среды, в которой живет. Он вынужден реагировать на события, будоражащие общество. Я тоже пишу о том, что меня волнует. Никаких иллюзий по поводу влияния поэзии на ход истории не питаю, однако это не мешает мне выражать в стихах свои чувства. Я это делаю для себя. Поэтому, наверно, здесь до сих пор cчитают меня «молодым поэтом». (Смеется.) Да к тому же и «непопулярным». Но я сам не стремлюсь к «популярности». Кому надо, мои стихи найдет. Иногда находят.

– Скажи, что-нибудь изменилось в окружающей тебя «среде», общественной жизни за последние два года?

– Для меня ничего не изменилось. Моя «среда» – жесткий фриланс. Я же «вольный копейщик» (free lance в буквальном переводе означает «вольное копье». – Прим. «Ферганы»), ни от кого не завишу, никому не подчиняюсь, соединяю миры... В смысле – перевожу: с одного языка на другой. А потом обратно. (Смеется.)

– Посвящал ли ты когда-нибудь стихи женщинам?

– Я почти никогда не ставлю на стихах посвящений. Но своей жене все-таки однажды кое-что посвятил. Правда, это было давно.

– В странах Востока традиционная роль поэта – советник при падишахе, как, например, Арипов при Каримове. Иногда и сам падишах грешит стишками (первый президент Туркменистана был слагателем эпоса). Нынешняя модель взаимодействия поэзии и государства в Узбекистане напоминает, скорее, советскую: существует звание «Народный поэт», существуют госпремии; Союз писателей, в отличие от российских союзов, распоряжается каким-то фондом… В то же время у меня сложилось впечатление, что за последние 15-20 лет сформировалась некая оппозиция литературному официозу: я говорю о поэтах-модернистах, к которым отношу и тебя.

– Ты не поверишь, но я тоже член Союза писателей Узбекистана, и даже пользуюсь иногда услугами ведомственной поликлиники. (Смеется.) Честно говоря, в Союз я хожу редко. Даже не знаю, сохранились ли там какие-то привилегии. Мне это не интересно, я давно привык добиваться материальных благ самостоятельно.

Фахриддин Низамов с супругой Махбубой, дочкой Ризвоной и внучкой Мукаддас

– Что для поэта-модерниста Традиция?

– Иногда мне приходится делать русские и английские подстрочники своих стихов; и вот что странно: несмотря на «модерновость», стихи плохо «ложатся» на другие языки, то есть труднопереводимы. Это означает, что они крепко связаны с канонами узбекского стихосложения, то есть с традицией, фольклором, классической литературой. Вместе с тем, как это ни парадоксально, они не очень понятны и узбекскому читателю. То, что мы делаем, как бы находится в стороне от традиционного поэтического мышления. Это часто вводит в заблуждение литературных критиков, которые нас упрекают в подражании Западу. (А недавно один уважаемый навоивед вообще назвал произведения писателей и поэтов, вошедших в литературу после восьмидесятых, макулатурой.) Однако они не учитывают тот факт, что написанный бесталанно традиционный стих с его рифмами и метрами читателя тоже раздражает, в результате чего ценителей поэзии с каждым годом все меньше и меньше.

Наши же эксперименты призваны найти что-то новое путем синтеза узбекской традиции с различными формами, апробированными на Западе, Востоке, Юге и Севере. Потому как Ташкент, в котором я прожил большую часть жизни, – это ведь такой «плавильный котел», где сосуществуют патриархальное и новое, традиция и современность, Восток и Запад. Вопреки утверждению Киплинга, они сходятся!

Когда я говорю об узбекской литературе, то имею в виду не только узбекскоязычную, но и тех, кто сегодня живет и пишет в других странах и на других языках. Это, прежде всего, представители «ферганской» и «ташкентской» школ поэзии. Пусть они считают себя русскими поэтами, сути дела это не меняет.

– Да, помню, меня как-то поразило в разговоре, что ты нас, пишущих по-русски, считаешь «узбекскими поэтами».

– Вы, ваше самоопределение – это одно, и совсем другое – наше представление, наше право считать вас своими, говоря юридическим термином, «по праву крови». То же касается, например, Чингиза Айтматова, Геннадия Айги и многих других, писавших по-русски, но относящихся разом к двум (как минимум) культурам. Помню, когда я учился в Самаркандском университете, разразился горячий спор по поводу национальной принадлежности Садриддина Айни. Некоторые таджикские и узбекские ученые спорили о том, чьим – узбекским или таджикским – писателем он, писавший свои произведения на обоих языках, является. Зачем такие споры? Пусть и узбеки, и таджики считают его своим. Подобная глупость не красит никого. Ученые должны объединять народы, а не наоборот. Произведения великого Айни служат именно этой благородной и великой цели.

…Тимур Пулатов, пишущий на русском. Хамид Исмайлов, пишущий одинаково на узбекском и на русском. Сегодня он самый читаемый в мире писатель из Центральной Азии – после Айтматова. Его романы переводятся и публикуются в десятках стран мира.

Я считаю, любой мыслящий человек без стремления к новизне превращается в собственную тень. Ни одна литература, даже с сильнейшими традициями, не может развиваться без взаимодействия с литературами других стран. Поэтому наша страна, мы все должны быть открыты любым веяниям.

– По моим наблюдениям, отношение в литературном сообществе к верлибру (свободному стиху) тесно связано с мерой раскрепощенности всего общества, его ментальной подвижности...

– Да, это более чем справедливо, и современный Узбекистан – очень хороший тому пример. Я постоянно думаю, о том, почему верлибр как форма начал активно распространяться у нас в конце семидесятых – начале восьмидесятых, то есть накануне больших потрясений? Может, поэты, действительно, лучше, чем кто-либо, улавливают витающее в воздухе начало перемен, оказываясь «эскизенциалистами» (словечко Андрея Вознесенского)?..

– Это неологизм от слова «эскиз»?

– Да. То есть поэты своими стихами как бы рисуют эскизы будущего.

Возможно, для русского уха свободный стих – форма заведомо чуждая, пришедшая извне, но в узбекском фольклоре он существовал всегда, только в виде рифмованной прозы, так называемого саджа. Садж имел не только рифму, но и четкую ритмику, в отличие от прозы в сегодняшнем понимании. Вот маленький пример из узбекского народного эпоса «Алпамыш»:

Бийларнинг кўнглини хушламади, отини ушламади, остига либос ташламади; ош тортди, сузган товоқни чошламади; ош тортганда, ошнинг кетини-бетини тортди.

(Но вновь почета им никто не оказал, подстилок мягких не подстелил, плов раздавать стали – их обделили, – очень мало на блюдо положили, да и то – остатки, что похуже.)

Эта рифмованная проза читается не хуже стихов. Таких примеров – пруд пруди. Поэтому перерождение свободного стиха можно назвать возвращением к истокам. Как любил говорить другой мой учитель Ахмад Азам, «мы шли к обновлению содержания стиха через изменение формы». Такой трансформирующей формой оказался среди прочих и верлибр.

– Есть замечательное русское понятие «интеллигент». У других народов его нет, или оно означает не то, что в России. Может быть, в Узбекистане был свой аналог русской интеллигенции – джадидизм (Файзулла Ходжаев, Мунаввар Кары Абдурашидханов, Абдурауф Фитрат, упомянутый тобой Айни и т.д.). Мне кажется, родись ты 150 лет назад – был бы джадидом.

– Что ты, какой из бывшего чиновника джадид! (Смеется.)

– Зато из джадидов получались отличные чиновники, правда, все они плохо кончили.

– Хвала Аллаху, сейчас не те времена, хотя проблем с просвещением народа и сегодня более чем достаточно… А слово «интеллигент» на узбекский переводится как «зиёли», но оно не передает всего смысла – я с тобой согласен.

– Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев (образец русского интеллигента) говорил как-то, что интеллигентный человек способен менять точку зрения (даже на противоположную) – то есть его сознание, его мышление подвижно, антидогматично. Помнишь ли ты в своей жизни моменты ревизии, пересмотра собственных оценок?

– Конечно, такие случаи были. Со временем взгляд на жизнь меняется. То, что когда-то казалось незыблемым, вдруг теряет смысл, и наоборот… Я довольно долго работал в различных госструктурах, и литературное творчество казалась мне тогда каким-то… не очень серьезным делом. За это высокомерие я поплатился тем, что многие стихи так и остались ненаписанными. Энергия молодых лет была растрачена впустую. Вот о чем я жалею больше всего.

Санджар Янышев

* * *

Фахриёр. Стихотворения разных лет

Исход

вдоль тротуаров шествуют чинары

как старики званые на ифтар*

в летнем густом мареве

идут оставив корни

так дервиши на пороге обители 

снимают галоши

идут и никому нет дела

куда идут

зачем идут

перелезают через решетку сквера

взбираются на грузовик

будто прячущиеся от милиции 

мардикоры**

и вот сквер пуст

как нищенская торба

сквер пуст

*Ифтар – разговение, вечерний прием пищи во время Рамадана. 

**Мардикор (с фарси – «храбрый работник») – поденщик, нанимающийся за небольшие деньги на любую работу.

Ловкач

сливает сны в анхор*

прицепляет телебашню брелоком

к ключу от автомобиля

или пользуется ею как селфи-палкой

фотографируясь у даблдекера

ловит за хвост самолет

и отпускает в поле

словно стрекозу

как ловкий наперсточник мечет купола

накрывая ими

то дворец то монумент

из провисших от зноя сетей билайна

ткет кисейную сорочку

для измученных абонентов

из слова реформа

варит жвачку

и развозит на ишак-арбе

по дворам (детям – бесплатно)

весной куски облаков

припудривая сахаром

продает возле школы

как сладкую вату

отпускает ветер

бродить по городу

рвать плакаты

и обещания

загоняет лето в чилляхону**

в копилку месяца рамадан

пихает постные дни

через узенькую щелочку

учит оппозицию

языку птиц

а нерадивых учеников

отдает на воспитание цыганкам-люли

простых людей излечивает от суеверия

делая черных кошек

бирюзовыми

нарушив завет***

один за другим

поджигает базары

точно какой полтергейст

шерстит прессу

выискивает правду

и продает ее скопом

почти задарма

совращает аллеи и скверы

раздевает

потом линяет

читает слева направо

гостиницу узбекистан****

изданную кем-то

в единственном экземпляре

клонирует башенные часы

заставляет мосты прыгать

через реки и дороги

минаретами

подпирает небо

просевшее от звездного бремени

сажает людей вдоль дорог

вместо можжевельника

пока тот бродит по кишлакам

выпрашивая тень

кто-то дает ему деньги

кто-то белую бязь

или сласти

*Анхор – название реки в Ташкенте.

**Чилля – 1) самые жаркие в году летние – а зимой самые холодные – 40 дней; 2) сорокадневное уединение для молитв и медитаций. Чилляхона – молитвенное помещение.

***Имеется в виду узбекская поговорка «Бозор билан мозорга тегма» – «Не трожь ни базара, ни мазара (кладбища)».

****Отель «Узбекистан» – визитная карточка Ташкента; имеет вогнутую форму, наподобие развернутого свитка (книги).

Раскаяние за несовершенный грех

В твоей подавленной ухмылке

ничтожной толикой сквозят

грехи, которых я не совершал.

Невыплаканная слеза,

невыдохнутый вдох…

Они во мне застряли –

и режут горло, как осколки счастья.

Иной раскаивается в причиненном.

Я же готов расплачиваться

за грех, которого не делал.

Однако нет прощения безгрешному.

Ни от тебя,

ни от Создателя.

Мир без ответов

Глаза научились говорить,

зачем мне теперь мой язык?

* * *

Если влюбленный в себя

утонет однажды в зеркале,

заплачет ли по нему

его отражение?

* * *

Моя любимая покинет ли мои сны?

* * *

Почему трепещет, как флаг,

пустой рукав воина?

* * *

Чем рассмешить тебя, мой плач?

Переводы с узбекского Санджара Янышева

Международное информационное агентство «Фергана»