Дмитрий Тихонов: «Они вынудили меня уехать из страны»
Правозащитник и журналист Дмитрий Тихонов покинул Узбекистан: его начали серьезно преследовать после того, как Дмитрий организовал в Ангрене кампанию протеста против сноса памятника воинам Великой Отечественной. Избиения, три административных дела по сфабрикованным обвинениям, поджог дома и, наконец, дикая статья на сайте «Замондош», обвиняющая Тихонова в терроризме, – все это не оставляло выбора: либо ты уезжаешь, либо тебя лишают свободы и возможности работать. Дмитрий Тихонов поговорил с Марией Яновской.
- Что стало последней каплей в решении уехать из Узбекистана?
- Статья на сайте «Замондош». Автор Игорь Голенко назвал свой текст примерно так: «Почему правоохранительные органы не займутся Тихоновым?» Он назвал меня «идеологическим диверсантом», но это еще терпимо, хотя и не соответствует действительности. Но он прямо указал, что вся моя работа направлена на подрыв конституционного строя и против легитимной власти. И что ему «из надежных источников» известно, что в моем доме найдены инструкции по изготовлению взрывных устройств и что я могу иметь отношение к некоей террористической организации. Это обвинение в тяжких и особо тяжких преступлениях, там срок заключения до 15 лет. «Терроризм», «участие в незаконных организациях» – самые страшные статьи сегодня в Узбекистане, накрутят так, что никогда не выйдешь. Для меня эта статья – очевидный информационный посыл со стороны властей. Понятно, что сайт «Замондош» - не является официальным государственным СМИ, но всем известно, что именно через этот сайт происходит диалог наших силовых структур с правозащитниками и журналистами. Они публикуют такие «якобы» статьи и таким обраом доносят до нас информацию.
И эта статья стала последней каплей.
8 февраля моя адвокат подала заявление в ГУВД города Ангрена на Голенко, мы просим привлечь его по обвинению в клевете.
- В ГУВД? Не в суд?
- Нет. Сначала она приехала в Ангренскую прокуратуру, но там заявление не приняли: сказали, что в городском УВД есть специальный человек, который разбирает вопросы, связанные со СМИ и интернетом. Так что подали в ГУВД. На этой неделе обещали ответ, но пока молчат.
Я знаю оперуполномоченного, который принял ее заявление, - он расследовал нападение на меня в апреле, после истории с памятником. Тогда на меня три человека напали. И этот милиционер, который хорошо знает меня и как журналиста, и как правозащитника, спрашивает у адвоката: «А где Дмитрий? Пусть подъедет!» - «Чтобы вы его сразу в КПЗ посадили?»
- Что за три административных дела? В чем вас обвиняли?
- Основные претензии ко мне как к правозащитнику в том, что я занимался проблемой принудительного труда. Это самая болезненная тема у нас в Узбекистане. Первое дело было возбуждено 20 сентября по ст.183 Административного кодекса, за мелкое хулиганство.
- Уже после того, как вы опубликовали данные о принудительном привлечении бюджетников на хлопок в Букинском районе Ташкентской области? Для читателей напомним, что именно там реализуется проект, финансируемый Всемирным банком, и одним из условий кредитования является запрет на использование принудительного труда.
- Нет, я все свои данные опубликовал уже после возбуждения дела. Я до последнего момента хотел молчать в СМИ о том, что бюджетников массово вывозят в Букинский район. После такой публикации ко мне бы сразу возникло пристальное внимание, и вряд ли удалось дальше работать. Я только собирал информацию и передавал ее, куда нужно, по правозащитной линии. Но во время мониторинга меня забрала милиция, меня в отделении избили и в тот же день, 20 сентября, возбудили административное дело. И тогда я понял, что нужно публиковать данные, не дожидаясь окончания сезона.
И вот тогда я сделал заявление.
Вскоре после этого были взломаны оба моих электронных ящика, и вся информация была похищена, в том числе и видеофайлы. И следующие два административных дела базировались на этих украденных данных.
Например, у меня в почте нашли ролик, который длился минут восемь-десять, где пожилая женщина рассказывала, как ее привлекали к работам на хлопке. Но в первой части интервью она примерно минуту говорит, что ее проблему удалось решить: кажется, на работе возникла нехватка кадров, или что-то еще, и ее оставили, разрешили не ехать. А потом она рассказывала, как людей организованно заставляют ехать на хлопок, и что нет никаких документов, которые бы позволили тебе уклониться. Что всю информацию скрывают… Но те, кто украл это видео из моей почты, взяли только первую минуту, где она говорит: да, мол, хотели отправить – но не отправили, все хорошо, - и опубликовали этот фрагмент на YouTube и на одном сайте. Потом ее вызвали, показали видео, сказали: видите, Тихонов нарушил ваши права, а мы хотим вас защитить… И еще одну женщину, я знаю, вызывали, которая мне под запись интервью давала. Но обе ответили: если Тихонов это и сделал, у нас к нему претензий нет. Одна прямо отказалась писать заявление, а вторая все-таки написала. Но она мне потом призналась: мне пришлось, говорит, у меня выбора не было. На нее оказали сильное психологическое давление.
И на основании этого заявления было заведено второе административное дело.
А третье… Понимаете, если по первому делу я хоть видел людей, которые в заявлении написали, что я их обзывал (хотя я этого и не делал), если по второму делу я, действительно, снимал эти интервью, то тут…
У нас есть ширкаты – конторы вроде ЖЭКов, которые занимаются вопросами коммунального хозяйства. И вот третье дело основано на том, что я якобы пришел в один ширкат, начал говорить, что каком-то доме нет отопления или горячей воды, и потребовал, чтобы меня пустили в подвал, вроде я трубы хотел осмотреть. Меня, разумеется, никто не пустил, и я пригрозил, что приду в другой день. И пришел, с той же просьбой. Мне опять отказали, и я всех обматерил, а кого-то еще и ударил.
Но дело в том, что я вообще не ходил ни в какой ширкат. Я даже не знаю, где находится ширкат, о котором идет речь. Я ни разу в жизни не видел ни заявительницу – ксерокопия ее документа есть в деле, - ни свидетелей.
А почему это третье дело появилось? В моей почте, которую взломали, был готовый к реализации правозащитный проект. Он был направлен на защиту прав потребителей в области коммуналки: питьевая и горячая вода, отопление и вывоз мусора, и мы должны были начать в ноябре.
- В чем заключался проект?
- В Ангрене проблема с питьевой водой, она отвратительного качества. В городе примерно 600 четырехэтажных домов, и в половине нет отопления вообще, а у других есть, но плохого качества. С горячей водой тоже проблемы. Мусор могут неделями не вывозить. И проект был направлен на просвещение людей в области защиты собственных прав. Мы хотели объяснять людям их права, раздавать материалы, при необходимости – помогали бы писать заявления в нужные организации.
А когда было возбуждено третье дело, людям как бы сказали: смотрите, какие у вас правозащитники. Город у нас небольшой, все сразу становится известно, и если бы я начал реализовывать этот проект, то общественность уже была бы настроена против.
- Все три дела были заведены до того, как в Янгиабаде сгорел ваш дом?
- Нет. Первое дело было возбуждено 20 сентября. Пожар был 20 октября. Когда было второе дело, сказать не могу, я не держал в руках материалы. А третье – в ноябре.
- Эти дела доведены до судебных слушаний?
- Первое – да. Раньше у нас сроки привлечения по административным статьям исчислялись двумя месяцами: если в течение этого времени тебя не привлекают, то потом уже нельзя, таков был закон. А поскольку моя статья предполагает наказание до 15 суток ареста, то без меня решение вынести не могут, я обязательно должен присутствовать на суде. И я решил уехать из города на эти два месяца. Но потом выяснилось, что в августе закон изменился, и теперь срок привлечения исчисляется годом. Год не будешь бегать, тяжко… Я скрывался, но 17 декабря милиция меня поймала в городе, нашли и привели в суд. Состоялось заседание, прокурор просил пять суток ареста, но судья вынес решение о штрафе.
- Большой штраф?
- 650 тысяч сумов. Для сравнения – в Ангрене средняя зарплата меньше 500 тысяч сумов. И как только суд состоялся, я еще выйти не успел - ко мне подошли два сотрудника милиции, которые и попросили написать объяснительные по поводу видеоролика и моего якобы прихода в ширкат. Вот тут я и узнал, что есть еще два дела. Милиционеры мне показали уже подшитые дела, и там все, как положено: заявления, объяснительные, ксерокопии документов…
А потом вышла статья Голенко.
Стало понятно, что выстроена целая стратегия, никто не собирается останавливаться на первом деле. Я не знаю, как идет работа по второму делу, но по третьему меня милиция весь январь разыскивала, а в феврале адвоката предупредили: если я в суд не приду, то меня объявят в розыск.
- Еще был пожар. Кампания против вас началась после истории с памятником?
И со стороны населения тоже всегда было понимание. Хотя я постоянно испытывал напряжение, мне все время давали понять, что за мной наблюдают. Я знаю, что и несколько лет назад людей вызывали, и люди в штатском интересовались у них, кто такой Тихонов, с кем общается, куда ездит, чем зарабатывает, с какими женщинами встречается, даже какие спиртные напитки предпочитает.
И в августе снова стала поступать информация, что людей опрашивают, вызывают, звонят им, интересуются мной и моей семьей. Но я сначала не придал этому значения – ничего нового в этом интересе не было.
Конечно, ситуация с памятником сильно всколыхнула город. Люди были возмущены, а власти заимели на меня хороший зуб. На разных сайтах с 29 по 31 марта про меня вышли аж три статьи, и оказывается, в Ангрене появилось какое-то возмущенное «гражданское общество». Я это общество днем с огнем найти не мог, а тут – они сами приехали ко мне домой, работу со мной провести. И стали обвинять меня в национализме: мол, к нам люди приходят, говорят, зачем разжигаете межнациональную рознь. И намекают довольно ясно, то мне нужно прийти и поговорить с хокимом (мэром) города. Почему-то напрямую власть не может мне сказать: Тихонов, приходи, нужно поговорить. Нет! Тогда бы получилось, что меня признали как правозащитника, что со мной готовы вести диалог. А так – передают через Русский культурный центр, через «общественность».
Я отказался.
Более того, я начал собирать подписи, чтобы памятник восстановили, петиции писать. И потом случилось нападение.
Я полагаю, что власти наши сильно запереживали после того, как мне удалось собрать около двухсот подписей в защиту памятника. Мне удалось мобилизовать 200 человек, которые в такой форме выразили свой протест в Узбекистане. А что такое протестное настроение в Узбекистане? Его гасят всеми способами. На акцию протеста выйти нельзя, туда нельзя, этого нельзя. И тут я собираю 200 подписей – и это уже организованный протест общественности.
- Подписи ставили за то, чтобы не ломать – или за то, чтобы восстановить памятник?
- Восстановить и извиниться перед участниками войны. Власти стали намекать, что я пытаюсь организовать «майдан», устроить беспорядки – хотя ничего подобного не было. Я написал заявление в ташкентский хокимият (администрацию), чтобы нам с Еленой Урлаевой разрешили акцию протеста, подчеркнув: в количестве двух человек. Не двухсот. Двух. Естественно, никто ничего нам не разрешил.
- Собранные подписи были куда-то отправлены?
- Да. В Кабинет министров, Аппарат президента и хокимият Ташкентской области. Разумеется, люди были заранее извещены, что подписи будут отправлены.
- Вместо разрушенного обелиска сначала обещали поставить памятник «Скорбящей матери», потом планы поменялись…
- Не знаю, какие изначально были планы. Когда памятник сломали, я пришел в хокимият, и мне сказали, что на этом месте будет либо памятник Алишеру Навои, либо символ города. Стало ясно, что конкретного плана нет. В августе, ближе ко Дню независимости, на этом месте появился «Символ мира» - это такая многометровая трудно узнаваемая коробочка хлопка из алюкобонда - отделочного материала. Коробочка поднимается вверх, и там – гнездо аиста с птичками.
- И никакой «Скорбящей матери».
- «Скорбящую мать» поставили возле хокимията, там тоже был памятник солдатам Великой Отечественной, и они дополнили композицию. И тоже все алюкобондом отделали.
- Вы обмолвились, что гражданского общества в Ангрене нет. И к вам приходили люди, обвиняли в национализме, в том, что вы разжигаете межнациональную рознь. Люди запуганы? Или они солидарны с властью? Я никак не могу для себя найти ответ.
- Вы говорите, ко мне приходили «люди». Но ко мне пришло всего два человека: председатель Русского культурного центра и женщина, тоже имеющая отношение к этому Центру. Назвались «общественностью». Они оба медики, и они начали говорить: к нам люди приходят на прием, что вам, русским, тут плохо живется? Вы так опозорили наш маленький городок… Представляете? Я «опозорил городок», когда написал, что памятник сломали. А потом мне говорят: вы поймите, памятник был в плохом состоянии, угрожал безопасности… Какой безопасности? Его машина бетонобойная сломать не могла… И потом все эти «доводы общественности» (и разжигание розни, и ветхость памятника) потом были перечислены во всех статьях. Очевидно, что все одной рукой делалось.
А настоящая общественность городская, подавляющее большинство, проявила свое несогласие с тем, что произошло. В автобусах, маршрутках все разговоры – только о том, что памятник сломан. Люди возмущались. Даже в милиции были недовольны тем, что случилось: у них этот памятник из окна было видно, и они говорили: да, нам тоже не нравится, что его ломают. Но что мы можем сделать?
А на акцию протеста выйти боятся. Но подписи удалось создать, потому что День победы до сих пор значим для всех. Почти в каждой семье в Ангрене или кто-то погиб на той войне, или хранятся дедовские награды. Память о тех событиях крепка, и люди относятся к этому с большим уважением. А что сделали в Ангрене? Во-первых, сломали памятник, а во-вторых – за два месяца до семидесятилетия победы.
Вы думаете, я лично собирал эти подписи? Нет. Я кинул идею, подготовил текст – а люди уже сами пошли по домам, и женщины, и мужчины.
И началось. Во время истории с памятником меня обвинили в национализме. Потом – 2 июня – появилась статья на сайте «Махалля», где меня прямо назвали пятой колонной. А в декабре меня уже превратили в идеологического диверсанта, который действует против легитимной власти и существующего строя.
- Почему в Узбекистане местная власть настолько боится любых негативных упоминаний о себе? Любой негативной информации, даже по незначительным поводам? Я когда читаю, как ведут себя хокимы, прокуроры, что говорят людям, какие решения принимают, - возникает ощущение непробиваемой глупости. Как будто там одни дураки сидят. Но ведь это не так?
- Дураков там наверху сидеть не может. Люди, которые занимают такие посты, - все с образованием, с большим опытом работы. И они прекрасно понимают, что и зачем они делают. Они видят, что происходит в стране, и знают, к какой цели идут. Говорить о глупости несправедливо.
- А вам понятно, что они делают? Мне кажется, что они ведут страну к полной деградации.
- Да. Они просто зарабатывают, для них это большой бизнес, а что со страной – вопрос второй. На сегодняшний день есть такой бренд - «Майдан». И когда произносишь это слово, у людей сразу перед глазами события, которые происходили на Украине. Этим событиям дается совершенно разная трактовка. Чего боятся в Узбекистане, человеческих жертв или потери власти? Наверное, потери власти. Но почему майдан начинался-то? Люди были недовольны тем, что происходит. И в Узбекистане внутреннее напряжение довольно сильное. И те, кто находится на руководящих постах, прекрасно понимают настроение внутри страны, что у нас с правами человека, с правами потребителя. Куда ни сунься – везде проблемы, проблемы и проблемы, которые если и решаются, то очень тяжело.
Меня обвиняли, что я якобы собирался устроить массовые беспорядки. Но это возможно, только если ты найдешь протестующих – а у меня 200 подписей собрано. И власти боятся: люди выйдут на протест против чего-то незначительного, но это может перерасти в политические требования. Внутренней напряженности в стране боятся.
- Даже в маленьком Ангрене внутренняя напряженность настолько высока, что власть боится любой поднесенной спички?
- Любой. Любая несправедливость, особенно со стороны властей,– и народ реагирует. Вы посмотрите, что происходит в Узбекистане. Например, пластиковые карточки. Во всем мире это – благо. А у нас? Народное бедствие. Всех поголовно в принудительном порядке заставляют получать эти карточки, хотя в законе сказано, что это – дело добровольное. В нашем городе продукты на базаре купить, если по карточке, можно только на 15% дороже. Кому это надо? Обналичить тоже почти невозможно. И только один пример.
А что нужно простому человеку? Поесть, одеться, как-то провести досуг. Перезимовать. И что? Наступила зима, отопления в половине домов нет, воду дают по расписанию. С принудительным трудом на хлопке тоже все всё знают. Не хочешь ехать – отдай зарплату. Вы думаете, люди не понимают, что их обманывают? Понимают. Но не выражают открытый протест – у государства серьезный ресурс для наказаний.
- Расскажите мне про Ангрен. Вы там родились?
- Нет, я родился в Ташкенте, но всю жизнь прожил в Ангрене. Это город примерно в ста километрах от Ташкента, когда-то был один из промышленных центров Узбекистана, градообразующее предприятие – разрез Ангренский. Сейчас руководство разреза судят за хищение угля. Был центр угледобычи, золотодобычи, в Янгиабаде добывали уран и, насколько мне известно, первая советская атомная бомба была на нашем уране. Когда Союз развалился, многие предприятия пришли в упадок или вообще перестали существовать. Бедность наступила, двадцать девятиэтажек оказались полностью брошены: люди уезжали, продать невозможно было, однокомнатная квартира стоила как хорошие женские сапоги или кожаная куртка. Наступила полная деградация города.
Сейчас пытаются что-то восстановить, лет пять назад было объявлено о создании свободной индустриальной зоны, но все идет с большим скрипом. Например, два года назад дважды в государственных СМИ было объявлено, что в Ангрене открылся завод по производству кремния. Мне до этого завода минут 15-20 езды, приезжаю – а там не то что завод не пущен, там даже оборудования нет. Захожу на территорию, меня рабочие водят туда-сюда, смотри, говорят. «А чего у вас в цеху кирпичи лежат?» – «Так еще не закончено ничего». – «А где оборудование?» - «Никто не завозил…» А объявить уже два раза успели.
Сейчас через Ангрен должна пройти железная дорога в Ферганскую долину и на Китай, строят самый длинный туннель в Центральной Азии.
- Зеленый город?
- В целом, зеленый, вроде ухоженный, но дороги оставляют желать лучшего. Хозяина компании, которая выиграла тендер на ремонт дорог, посадили – наворовался. Дороги разрушаются.
И чинар было много, но они и у нас сейчас рубятся. Процентов на семьдесят крону обрубают. И сделать ничего нельзя. Сколько жалоб было – ничего не помогает.
- Ваш дом сгорел 20 октября, и пожарники обещали, что будет экспертиза причин возгорания. Она готова?
- Да, сделали. Начальник пожарной охраны дал мне результаты экспертизы и заодно предупредил, что пожаром из разных структур интересовались. Я, говорит, отчет передал в прокуратуру, милицию и СНБ: «Обычно мы на руки результаты интересы не даем, но вам, как человеку государственному…» Это он обо мне! (хохочет). Видимо, ему не объяснили в деталях, кто я, но он увидел интерес. И протягивает мне экспертизу, а там – на узбекском. Но он мне перевел. Пожар, согласно их выводам, начался на крыше, произошло замыкание. «Замки не взломаны, все нормально». Зачем это, спрашиваю. – Милиция попросила отметить. – А вы отметили в отчете, что у меня на крышу лестница вела, я ее сам привязал, хотел кое-что там сделать? И люк на чердак был открыт. И пожарные, когда тушили, этой лестницей пользовались. Но в отчете про это речи нет.
Когда тобой интересуются силовые структуры, зачем говорить, что замки были целы? Прекрасно они все могут открыть. У меня два жестких диска пропали после пожара. Один был в металлической коробке, и эта коробку я потом нашел в сгоревшей комнате. Но она оказалась пустой. Если бы диск сгорел, то его фрагменты все равно в коробке бы остались. И второй диск пропал, хотя все предметы, которые рядом с ним лежали, - я нашел.
- Где ваша семья? Кто-то остался в Узбекистане?
- У меня из родственников только братишка и мама, оба – граждане России. Брат живет в России, мама – в Ангрене. Но с сентября по декабрь она тоже была в России, и я ей ничего не рассказывал, что происходит. Помочь она не может, а лишние переживания не нужны. Она только в декабре обо всем узнала, как вернулась.
Маме почти семьдесят. И мне надеяться там не на кого. Дом стоит, но он сейчас абсолютно не пригоден для жилья. Он в горах, в тринадцати километрах от Ангрена. Что там происходит, я не знаю. Как будет – так и будет.
- Тяжело.
- Я только в сентябре окончательно оформил этот дом в собственность. Я никуда не собирался уезжать, таких планов вообще не было. У меня все документы хранились в одной комнате – и над ней и был очаг возгорания. Но коридор разрушен, кухня разрушена, комнаты, которые не горели, – черные, в копоти. Жар был такой, что люстры в них оплавились, - я и не знал, что так бывает. Крыши процентов сорока нет, балки сгорели…
Дом Дмитрия Тихонова после пожара
Я понимал, чем может закончиться моя работа. Но я не хотел уезжать. Но после истории с памятником они, наверное, задались целью выжить меня из Узбекистана. Ведь правозащитников обычно в чем обвиняют? Что мы чернухой занимаемся. А тут – «национализм», «пятая колонна», «диверсант»…
Когда мне взломали почту, то у силовиков оказались все мои контакты, адреса, видеоролики, где люди рассказывали, что пережили на хлопковых полях, как их принуждали, вымогали деньги… И они всех нашли. Всех! В январе, когда я уехал, милиция ходила по домам, приходили к этим людям на работу, в школы. «Тихонова знаете?» - «Да». – «Пишите объяснительную, почему вы говорили, что недовольны. И еще пишите, что не будете этими делами больше заниматься. Надо правильно понимать политику нашей страны, хлопковая кампания – это политический вопрос». Я это знаю со слов людей, которых вызывали.
И милиционеры прямо говорили: если будете укрывать Тихонова, то к вам будет применена статья «За укрывательство преступника». В отношении Тихонова, говорят, возбуждены уголовные дела. Какие уголовные дела?! У него в доме, говорит милиция, нашли инструкции и взрывчатку… Милиция говорит! Т.е. никакого дела нет, взрывчатки и инструкций нет, - но милиция ходит по городу и распространяет слухи.
От меня целенаправленно отсекают людей, из меня делают предателя и продажного человека. Рассказывают, что я работаю в интересах Запада против своей страны, что я – шпион. И не стесняются.
- Это принятая практика в Узбекистане.
- Да. Уктама Пардаева арестовали, он два месяца провел под следствием. Он тоже занимался мониторингом принудительного труда, и мы хорошо знакомы лично, вместе присутствовали на встречах во Всемирном Банке. И его забрали примерно тогда же, когда на меня завели дела. Прокурор просил для него 7.5 лет, а судья дал 3.5 года условно. Власть показала, что она может. Уктама отпустили, проявили «гуманизм». И если возникнут какие-то диалоги наверху, на официальных встречах, то скажут: мы же его отпустили, он не сидит. А он под подпиской, ему нельзя заниматься никакой деятельностью, после 22.00 ему из дома выйти нельзя без разрешения милиции. Шаг влево, шаг вправо – будет сидеть. Его ликвидировали как правозащитника.
И со мной – то же самое. Я вне страны, и как журналист и правозащитник полностью безопасен для наших властей. Нас ликвидировали одни махом, и заодно указали правозащитному сообществу Узбекистана – тем нескольким людям, кто еще остался, - на их место.
И еще – о работе правозащитников в Узбекистане. Я передал наблюдателям от Международной организации труда (МОТ), в мониторинговую группу, данные, что 12 тысяч человек отправлено в зону финансирования Всемирного банка. Трудно поверить, но газета «Ангренская правда» публиковала все сводки хлопковой кампании, и там писали, что организаторами назначены хоким города Ангрена, прокурор города Ангрена и начальник милиции. В газете!
- Они не видели в этом ничего плохого.
- Если бы они были знакомы с конвенциями МОТ, то в жизни бы этого не написали. Все от безграмотности. Официальные СМИ пишут: в этом году принято решение медиков и учителей на хлопок не вывозить. «Ангренская правда» рапортует: система народного образования города Анрена отправила на хлопок до двух тысяч человек.
И я передал мониторинговой группе и эту информацию, и мою личную, и прямо указал, кого в Ангрене расспрашивать. И наблюдатели МОТ приехали к этим конкретным людям, которые рассказали, как своими руками держали приказ об отправке на хлопок, а кто не поедет, подлежит увольнению. И что если человек не соблюдает норму сбора хлопка – тоже подлежит увольнению. Приказ, с подписью! И как вы думаете, чем этот мониторинг закончился? Мониторинговая группа не нашла никаких фактов принудительного труда, а к каждому, кто встречался с наблюдателями, потом пришла милиция и жестко поговорила.
Если бы я остался в Узбекистане, то в эти мониторинговые группы больше ни одного человека не направил. Это я говорю как правозащитник, который много лет занимается этой проблемой. Я людям бы так и сказал: не доверяйте этим мониторинговым группам. Опасно – а толку не будет.
- Так Горький приезжал в Гулаг.
- Очень удачное сравнение, да. Я-то людям объяснял, как все устроено, показывал документы, и люди, испытывая доверие ко мне, решили довериться и мониторинговой группе. А что получилось? У этих мониторинговых групп задача - не фиксировать факты принудительного труда.
А власть в Узбекистане, со своей стороны, выбивает с правозащитного поля всех, кто занимается освещением принудительного труда. И разве это не доказывает, что принудительный труд в Узбекистане существует?
Дмитрий Тихонов в 1995 году окончил педагогический институт, по специальности – учитель географии и биологии. В 2000 году окончил очную аспирантуру в Академии наук Узбекистана. С 1997 года ездил в составе научно-исследовательских экспедиций по странам Центральной Азии. Публичной правозащитной деятельностью начал заниматься в 2008 году, журналистикой – в 2010-м. Сотрудничал с изданиями Uznews.net, IWPR, «Фергана.Ру», AsiaTerra. В 2016 году из-за преследований покинул Узбекистан.
Беседовала Мария Яновская
Международное информационное агентство «Фергана»
