Что означает древняя истина – «ташкентцы бывшими не бывают»? Есть такая порода людей: покинув свой город, они и через сотню лет продолжают соединять его или притягивать к нему всё лучшее, что встречается им на пути: народы, обычаи, кухню… Искусствовед и культуролог (а местами и философ), пресс-секретарь Международной конфедерации союзов художников Юрий Владимирович Подпоренко уже почти десять лет как россиянин, однако продолжает склеивать миры: московский и ташкентский – и даже издал недавно большую книгу «Между Западом и Востоком» (М., изд-во «Галарт»), куда, помимо блестящей эссеистики (например, о русском языке и его нынешних носителях в Узбекистане), включил воспоминания о своих ранних годах в Ташкенте.

О русских «чучмеках» и узбекском «хопакизме», о светском исламе и «сказочном сознании», о болезни имперства и корнях «цивилизаторства» — очередной разговор Санджара Янышева.

– Юрий Владимирович, кто читатель вашей книги?

– Ой, Санджар, боюсь, что универсального читателя нет. Надеюсь, найдутся любознательные люди, готовые поразмышлять совместно об устройстве мира в целом и в отдельных его частях. На всякий случай рекомендую читать сначала мемуарные тексты, размещённые в конце книги. А тем, кто не прочь поломать голову и «поиграть в кубики» на темы истории и религии, можно обратиться и к текстам эссе.

– Вот первое, с чем сталкивается читатель книги: «Вся полувековая послевоенная история Ташкента – это история города, совместившего в режиме сосуществования самые разные национально-культурные группы, которые не смешивались <…> В Ташкенте царила атмосфера западно-восточного перекрестка, где каждый своё особенное хранил при себе, а в общение выходил с обоюдно значимым». Дальше вы пишете: «Местные русские, не без оснований причисляя себя к европейской культуре, вместе с тем, в той или иной мере, воспринимали, впитывали формы поведения и способы мышления, присущие жителям Востока». Так «не смешивались» или «воспринимали и впитывали»?

– Уже в первом классе школы я оказался в совершенно интернациональной компании – Володя Копшев и Давид Мастов, Ильдар Тынчеров и Лина Юнитер, Даня Сачаков и Женя Устинович. Позже я узнал, что кто-то из них татарин, кто-то белорус, что есть просто евреи (определение «ашкенази» узналось много позже), а есть бухарские. Мы бывали друг у друга дома, везде было чуть по-другому, не плохо или хорошо, а по-другому – еда, отношения родителей и детей. Мама Давида варила варенье из роз – у них во дворе росло несколько огромных розовых кустов. Когда мы впервые вышли во двор на урок физкультуры, то все разулись и стали бегать босиком, а Эдик Ландсберг остался в белых носочках и бегал в них. Петька Пинхасов, когда все «бесились» на переменке и лупили друг дружку тетрадками, орал соседу по парте: «Поставь тетрадку на место». А я, уже страдая от природной грамотности, упорно поправлял его: «Не поставь, а положи». А он всё равно орал: «Я сказал – поставь!». И потом, по жизни, мы не смешивались, но принимали как должное: у него/у них принято так, а у меня/у нас – по-другому. Естественное сосуществование, то-ле-рант-ность. И это обогащало. Воспитывало самочувствие доброго любопытства – посмотри, попробуй, послушай. Не шарахайся, не отвергай. Деликатность так воспитывается.

Юра Подпоренко с любимым велосипедом, 1953 год. Фото из личного архива

Спустя десятилетия, в начале 1980-х, в Ташкент туристическими поездами стали наезжать толпы жителей Сибири и других регионов Союза. И в одном из магазинчиков Старого города какая-то дородная туристка, признав во мне местного русского, тут же «посочувствовала»: как вы тут с этими чучмеками? Мы с парнем-продавцом только грустно переглянулись – не ведает, что творит, мол. А я готов был провалиться от стыда.

– Однажды, в 1989-м, я летел в Штаты, нас было 15 ташкентских школьников, мы сидели кучно, оживленно болтали по-русски. В какой-то момент я перехватил неприязненный взгляд женщины в соседнем ряду. Она довольно громко, не пытаясь скрыть свою брезгливость, сказала кому-то: «Таджики што ли!» Было смешно и обидно; не за себя, а за неведомых мне таджиков. А может, за всю Среднюю Азию.

– Да уж. И в моей памяти застряла реплика одного из сотрудников Министерства культуры СССР, к которому я обратился году в 77-м с просьбой помочь организовать гастроли Ташкентского русского ТЮЗа за пределами Узбекистана. Он, уточняя, спросил: «Так ты из Ташкента? У вас там кто, чучмеки, что ли?» С гастролями так ничего и не вышло.

– Джеймс Бонд, заказывая свой любимый коктейль «водка с мартини», якобы требовал (вследствие ошибки наших переводчиков) «смешать, но не взбалтывать». Наверно, истинные открытия на ниве толерантности происходили в так называемых «смешанных браках», да? Алексей Петрович Устименко, к примеру, женился на узбечке. Мой дядя-узбек взял девушку с Урала, а его сестра, моя тетка, вышла за армянина…

– Да, национально-культурные группы не смешивались, а вот конкретные люди, случалось, вступали в интернациональные браки. И по жизни вспоминается целая цепочка таких семей. Мой преподаватель по музыке Геннадий Васильевич Пан, кореец, был женат на русской женщине. Отец моего друга Лёвы Фитермана Калмен Залманович был евреем, а мама Валентина Васильевна – русская. Сам он, переезжая в Израиль, обладал двумя узаконенными в этой стране статусами: «сын еврея» и «отец еврея». И таких примеров можно привести множество. Да и сам я в шестнадцать лет по тогдашнему закону выбирал себе национальность, потому что в метриках значилось «отец – украинец», «мать – русская».

Детям от смешанных браков, как правило, не транслировалась национально-культурная и религиозная идентичность одного из родителей, но происходил самостоятельный и, порой, трудный поиск собственной идентичности. И тогда становился возможным такой весьма экзотический вариант, когда, скажем, узбекско-еврейский метис оказывался русским по культуре и языку, а по вере – православным христианином…

Антонина Дударева, мама Юрия Подпоренко. Фото из личного архива

– Знаю, знаю, на кого вы намекаете!.. А можно в данном контексте сказать, что вы русский украинец узбекского происхождения?

– Конечно, можно. Хотя украинского во мне только фамилия и отметка в метриках. Сам к себе я отношусь как к «восточному» или ташкентскому русскому. И чем дольше живу в Москве, тем более сохраняю такое самочувствие.

– А что из культурных или бытовых проявлений за годы жизни в Ташкенте вам так и НЕ легло на сердце, что оказалось непримиримо чужим и чуждым?

– Помню не столько «непримиримый», сколько курьёзный эпизод: однажды, будучи директором Ташкентского русского ТЮЗа, я прокладывал маршрут будущих гастролей и ехал по городам Узбекистана для встреч с секретарями горкомов партии. В Каттакургане зашел в местную гостиничку и выяснил, что место есть только в общем номере человек на пять. Дежурная пошла показать свободную койку, а когда я поднял заправленное одеяло и попросил заменить постельное белье, явно хранившее следы прежнего постояльца, то она просто изумилась: «Вай, всего один ночь спал».

Зато в 70-е годы в качестве лектора обкома комсомола мне пришлось исколесить Ташкентскую область, как говорится, вдоль и поперек. И случалось так, что на ночёвку меня забирал к себе домой или секретарь райкома, или секретарь колхозного или совхозного комитета. И спать приходилось не на выстиранной, а на новой, фабричной простыне, хранящей запах ткацкого станка. Как я понимаю, это было выражением «хурмата», уважения.

Директор ташкентского русского ТЮЗа. Фото из личного архива

Ислам, рождаясь, словно угадал, прозрел по отдельным признакам, колебательную, подвижную, проникающую, увлекающуюся, миросозидающую сущность христианства. И… если не изъял, то решительно ограничил в своем устройстве эти и близкие им тенденции. Меняющаяся (привычно и комфортно для европейца!) жизнь здесь, на исламском Востоке, дотошно и максимально широко алгоритмирована – для каждой возможной ситуации предусмотрено типовое решение. Мусульманин – и, шире, человек Востока – не «изобретает велосипед», а стандартизирует ситуацию, пользуется цепочками готовых решений, проверенных на практике поколениями предков. Если Запад – изобретатель компьютера, то Восток – его умелый и сноровистый пользователь. <…> Поэтому Запад не должен обольщаться «демократизацией» общественной жизни на современном Востоке. Принятые законы и даже конституции, гарантирующие свободу слова и недопустимость цензуры, – это, как правило, всего лишь декорация, парадная гостевая комната, в которой регулярно прибираются, стирают пыль с вечно новой мебели, но не живут. (Эссе «И с мест они не сойдут?» из книги Ю. Подпоренко «Между Западом и Востоком»)

— В одном эссе вы пишете про «декоративную демократию» в странах исламского Востока. А что, если им, этим странам, не «делать вид», не играть в европейскую светскость, а прописать в своих конституциях, например, что президент республики избирается пожизненно, и не народом, а кланом, что республика отныне не республика, а, скажем, эмират или халифат – от них, конечно, не отстанут, зато чуть меньше станет в мире межгосударственного лицемерия?..

– Так в чём проблема? Предлагай! (Смеётся.) А если серьёзно, то дело всё же, думаю, в разных способах мышления и действия. Европейцы и американцы пришли к прозрачности и «проточности» общественного устройства путём поисков, проб и ошибок, выстрадали принципы общественного диалога, открыв и используя ситуации неустойчивости, бифуркации, дискуссии как инструмент развития.

А на Востоке эта идея не прижилась. Возможно, повлияли исторически суровые природные условия, при которых решающей оказалась роль алгоритмов, жёстких поведенческих стереотипов. А в таком случае исключаются маневренность, вариативность решений. Вот практически синонимы: «окей» и «хоп», оба слова означают одно и то же – ладно, хорошо, всё в порядке. Но, думаю, не случайно ташкентские остряки в своё время так горьковато расшифровали слово «хоп» – хорошо, обязательно подведу.

– Хоп, акя! Есть даже такое слово – «хопакизм», который можно перевести как «безответственное соглашательство». Вот почему любые имперские притязания здесь утонут, как бритва в киселе. А притязания по-прежнему живы. Вон, Саша Грищенко мечтает вернуться в Ташкент на белом танке и омыть свои гусеницы в водах Анхора…

– У Жан-Поля Сартра есть замечательное речение: «Чтобы понять, надо измениться, выйти за свои пределы». Это я к тому, что настоящими восточными (узбекскими) русскими считаю тех, кто, сохраняя собственную идентичность, прирастил к ней хотя бы какое-то понимание «другого», преодолел тем самым свои «пределы». Это трудно, но возможно. Увы, ражем «имперства», цивилизаторства жители России больны давно, это еще Салтыков-Щедрин заметил и отразил в очерке «Господа ташкентцы». А большевики в советское время что-то действительно стимулировали в местной культуре к саморазвитию, что-то вносили в устройство жизни позитивного (современную медицину, например), а что-то навязывали, исходя из собственных представлений о «светлом будущем», которые, как оказалось, и заразительны, и хорошо рифмуются со «светлым и великим прошлым».

Слева – Юрий с родителями Владимиром и Антониной Подпоренко, 1950 год. Фото из личного архива

– Наверно, русский аналог «окея» и «хопа» – «походу» (тот, что раньше звался «авось»), да? Как писал Чаадаев в своих «Философических письмах», мы, походу, не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, ибо «не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось». Отсюда и сложность в определении российского пути: европейские ценности, как стало особенно ясно в последние три года, ей категорически не подходят. Слову «азиатчина» тут обижаются. При этом самоназвание «Российская Федерация» (подобно слову «республика» в отношении, скажем, Узбекистана) ничего общего с реальностью не имеет.

– В России исторически заложено противоречие между целостностью сохранения и текучестью развития. В отличие, скажем, от Англии или США, где целостность «подарена» географией, в России и собирание земель затратно, и, уж тем более, развитие в условиях сурового климата. Поэтому и культура, и общественное сознание развивались дискретно, толчками: то «впереди планеты всей», то, увы, догоняем. Тем не менее, именно ослабленность чисто западных и чисто восточных основ позволяют отнести Россию к «зоне творения» (Н.Вавилов). Именно здесь есть шанс прорывного исторического развития, правда, мучительно трудного, как труден всякий творческий процесс. И федерация здесь исторически естественна, а не сотворена людьми для разнообразия жизни, как в США, но пробиться и реализоваться этой естественности мешают пока рудименты имперского сознания.

Имперцы-завоеватели в России не убивали и не оттесняли местных жителей (как это было, увы, в тех же США), поскольку места, где они проживали, были не слишком комфортны, а стремились их подчинить и навязать свои представления о «правильном» устройстве жизни. Иногда это удавалось больше, иногда меньше. Но, так или иначе, многие из присоединённых народов сохранили свою национально-культурную идентичность. Но федеративность, ты прав, здесь во многом остаётся декларативной. Уж больно силён страх дальнейшего распада после стремительного развала СССР… Впрочем, проблема межнациональных союзов не только российская – тут и «брексит» английский, и попытки Каталонии выйти из Испании, и другие межнациональные разборки.

– А какова, на ваш взгляд, идеальная, скажем так, модель будущего сосуществования стран Центральной Азии и России?

– Ещё одно моё любимое выражение, восточно-суфийское: «Учитель приходит тогда, когда ученик готов». Сейчас во всем мире идет мощный процесс переоценки, отказа от прошлых стереотипов, от навязывания ценностей одной культуры другим. Что касается идеальной модели, то я придерживаюсь мнения, сформулированного в книге Александра Пятигорского и Олега Алексеева «Размышляя о политике». Время всяческих «моделей» (к примеру, Маркс с Энгельсом «смоделировали», а Ленин с товарищами воплотили) ушло в прошлое. Темпы реальных социально-политических изменений стремительно возросли, изменились и способы взаимодействия (например, Трамп «отодвинул» СМИ и общается с народом напрямик через твиттер) — любая модель, едва возникнув, отстаёт от реальности.

В редакции газеты «Деловой партнер Узбекистана» с Джонатаном Файласом, редактором английской версии газеты, 1992 год. Фото из личного архива

Возможно, это рудимент моего уже немаленького возраста, но я считаю, что ислам не случайно оказался последним среди мировых религий. Ислам таинственен. В нём, как в изобретённой на Востоке алгебре («аль-джабр» – восполнение): цепочки логических последовательностей опущены, сжаты до действующей формулы. И поэтому здесь очень высоко ценятся жёсткие и категоричные поведенческие стереотипы, сложившиеся исторически в суровых условиях пустыни (скажем, плохо закрепленный и протершийся в дороге хурджун с водой мог стоить жизни всем участникам каравана). Эти стереотипы нацеливают человека не на затратное, избыточное развитие, а на экономное сохранение…

Сейчас, мне кажется, начинается процесс трансформации ислама от религиозности к светскости, когда слепая вера ослабнет, а алгоритмы поведения останутся. Интересные приметы такой культурной трансформации можно заметить в фильме-победителе Московского кинофестиваля 2016 года «Дочь» иранского режиссера Резы Миркарими.

Увы, по ходу процесса возникают всевозможные судороги и эксцессы, от которых содрогается мир. Но христиане времен крестовых походов тоже были те еще фрукты.

Что можно точно предсказать, так это процесс трудного, мучительного отрезвления от разного рода иллюзий.

– Какова эволюция ваших философских взглядов? Вы ведь, кажется, состояли в компартии?

– Да, я был членом КПСС. А до того, в институте, вполне серьёзно относился к так называемым общественным дисциплинам. Мои конспекты в форме толстенных общих тетрадей в коленкоре долго еще ходили по рукам, пока их след не затерялся. Мне было интересно. Ленинский «Материализм и эмпириокритицизм» читал всю ночь перед экзаменом. Рано и с огромным интересом открыл для себя Сартра, писал о его пьесах работу в научном кружке. Так же открывал Брехта, Камю. Должен заметить, что в тогдашнем Ташкентском театрально-художественном институте работали глубокие и увлечённые своим делом педагоги – Яков Соломонович Фельдман, руководитель курса, Никифор Иванович Качановский, философ-гегельянец, «отсидент», как тогда обозначали тех, кто пострадал за свои убеждения. Елена Анатольевна Гершберг, которая преподавала историю зарубежного театра и по своей инициативе разработала, утвердила в Москве и стала читать нам первым историю восточного театра…

Хотя первые трещины в мировоззрении пошли от отставки Хрущева, я довольно долго оставался правоверным коммунистом, считая, что это даёт дополнительное основание быть встроенным в общественные структуры и хорошо делать своё дело. С началом перестройки жадно читал впервые открывающиеся тексты, прозревал… Скажу, что из партии я вышел сам, по заявлению, примерно за год до августовского путча 1991 года. Работал тогда замом главреда в журнале «Звезда Востока». Помню, как Сабит Мадалиев, главный редактор, после путча жалел, что не сделал так же.

Юрий Подпоренко берёт интервью для «Делового партнера Узбекистана» у сотрудницы туристического агентства, 1993 год. Фото из личного архива

– В упомянутой «Звезде Востока» вы проработали восемь лет. Об этом в вашей книге – подробный очерк. Там есть такой эпизод: обосновавшийся в Москве Сабит Мадалиев возвращается в Ташкент, чтобы принять руководство всё более либеральным журналом. И я представил себе такую ситуацию. Осенью 2017 года вы получаете сходное предложение: должность главного редактора, хороший оклад, возможность публиковать любые материалы... Утопия?

– Абсолютная утопия. Поясняю. Сабит Мадалиев вернулся в Ташкент по разным причинам. Он был приглашен Союзом писателей Узбекистана в русле возобладавшей тогда тенденции: русскоязычные литературные журналы в национальных республиках должны возглавлять литераторы соответствующей местной национальности, пишущие по-русски. Приехав из тогдашней Москвы, которая была центром и мотором демократических преобразований, он стремился создать СВОЙ журнал, издание, включённое в контекст современной литературы, прежде всего поэзии. Но были у него и чисто семейные обстоятельства. И, конечно, время Перестройки было наполнено надеждами, стремлением к обновлению. Сейчас другое время, доминанту которого и сформулировать-то не получается, настолько она ускользающая… Даже если пофантазировать, то очень трудно представить «портфель» такого журнала.

– Наверно, обновление теперь происходит посредством каких-то других, не традиционно литературных средств. Эмоционально-интеллектуальная потребность в историях сегодня восполняется за счёт телевизора и интернета, там есть все мыслимые и немыслимые жанры того, что именуется «фикшн»: чего стоят одни только ненаучно-фантастические инициативы окопавшихся в Думе чудотворцев! Или создаваемый на наших глазах «роман о священной войне»… Литература же вся превращается в «нон-фикшн» – другая не интересна. Отсюда бум вокруг документальной (в том числе исторической) прозы, беллетризованных биографий, мемуаров…

– Ну да, если и есть обновление, то это обновление сказки. Только перевёрнутой: вместо «Сказки о Светлом Будущем» разыгрывается «Сказка о Великом Прошлом»… А все, кто преодолел сказочное самочувствие, стараются, и это важно, пробиться от, скажем так, «фейк-фикшн» к правде, чтобы сформулировать и сохранить свою собственную позицию в отношении к прошлому и настоящему.

– В своих мемуарах вы вскользь упоминаете некий «Интерсоюз». Что это было – политическая партия со своей программой по новому мироустройству? Куда он потом делся, этот «Интерсоюз»?

– В мае-июне 1989 года я учился на курсах повышения квалификации в Москве, как раз в то время проходил первый съезд народных депутатов СССР, и в целом была очень демократическая атмосфера. В Лужниках открыли площадку, где желающие могли проводить митинги. Там я единственный раз в жизни видел совсем рядом и слушал Андрея Дмитриевича Сахарова. И когда вернулся в Ташкент, то рассказал коллегам об этом. В то время в других республиках, прежде всего в прибалтийских, создавались так называемые «национальные фронты», их эмиссары наведывались и в Ташкент. И было решено инициировать создание аналогичной общественной организации, но только альтернативной: не фронт, а союз, не национальный, а интернациональный. Провели учредительное собрание, в состав исполкома от редакции вошли тогдашний главный редактор журнала Сергей Татур и я, сопредседателем был избран Михаил Гребенюк…

Организация работала около года, а потом как-то рассосалась. Кстати, от «Интерсоюза» Гребенюк, Татур и я были кандидатами в депутаты Верховного Совета УзССР, но все проиграли на выборах.

Семьи Владимира и Василия Подпоренко (стоят справа Владимир и Антонина), 1952 год. Фото из личного архива

– Принято считать, что для политических игр нужны какие-то деньги, что политика – это прежде всего бизнес. Вы что же, занимались «Интерсоюзом» на голубом глазу, то есть - на голом энтузиазме?

– Для меня, по крайней мере, это был чистый энтузиазм, настолько свежим был ветерок свободы, возможность что-то делать не по канону. Главным пунктом программы было сохранение мира и стабильности. Помню, когда возникали межнациональные столкновения – андижанские, паркентские события, - то ряды «Интерсоюза» пополнялись. Успокаивалось – редели.

– Юрий Владимирович, обычно я спрашиваю этнических русских, ну, или условных русских: как они - в смысле, их предки, - в Среднюю Азию попали. Вас же хочется спросить: почему вы оттуда уехали? Мне кажется, вы из тех пришельцев, которые со временем становятся бОльшими аборигенами, нежели местные, коренные жители…

– Если совсем коротко, то уехал по приглашению – писать книгу, и… остался. Если чуть пошире – так совпало, что по близкому окружению меня удерживало всё меньше обстоятельств. Дочь с семьёй уже несколько лет жила в России, а тут и сын засобирался. Ещё шире – творчески становилось всё менее интересно – Марика Вайля зарезали, а я, если и писал изредка о театре, то, конечно, о его спектаклях… По-настоящему яркие события в творческой жизни происходили всё реже и реже.

– Вы часто организуете в Москве выставки, в том числе художников из Центральной Азии. Есть ли сейчас в Узбекистане имена, сопоставимые с Усто Мумином, Волковым, Верещагиным?.. Это я к тому спрашиваю, что развал империй дает обычно импульс для зарождения чего-то нового: утрата (перезагрузка) активизирует скрытые резервы, включает стратегию поиска и так далее. В литературе, во всяком случае, так.

– Да, художники из Узбекистана регулярно представляют свои работы на ежегодных Московских международных художественных салонах. Были и персональные выставки в залах Центрального дома художника в Москве. Ранжировать и сопоставлять с великими художниками прошлого не берусь – акценты расставит время. Но скажу, что в прошлом, 2016, году в серии «Мастера изобразительного искусства стран СНГ» нами в издательстве «Галарт» был выпущен альбом «Файзулла Ахмадалиев» по представлению Творческого объединения художников Узбекистана. Считаю такой выбор узбекских коллег достойным: в творчестве этого живописца органично сочетаются стилистические элементы восточного искусства и мотивы суфийского мировидения с современными средствами выразительности.

Юра Подпоренко. Ташкент, 1949 год. Фото из личного архива

– Испытываете ли в связи с воцарением Шавката Мирзиёева какие-нибудь надежды на долгосрочные перемены?

– Трудно сказать. Я перед переездом в Россию иначе представлял здешние реалии, как теперь затрудняюсь в представлениях о современном Узбекистане. Хотелось бы, чтобы там произошли позитивные изменения в условиях жизни, в становлении действительно рыночной экономики, в устройстве культуры и искусства. Хотя особых надежд на отказ от авторитарности руководителей любого ранга не питаю – это заложено в менталитете, в традициях довольно жёстко соподчиненных отношений.

– Напоследок – личный вопрос. Ваше первое воспоминание?

– Я стою трехлетний на аллее парка «Комсомольское озеро», куда мы с мамой летом иногда ходили купаться, и, раскинув широко-широко ручонки, набрав как можно больше воздуха, ору, что есть мочи: «Калявативо-калявативо-калявативо!», что в переводе с детского означало восхищение красотой окружающего мира. Клумба среди аллей алела и зеленела огромными цветами и листьями, и эта картинка до сих пор в моей памяти…

Родители поселились в Ташкенте за неделю до моего рождения. А познакомились в конце войны в Воронеже. Сперва поехали в деревню отца, но там был сплошной мрак, тогда отправились в Ташкент, где мама жила раньше с дочкой от первого брака.

– Родители тоже были людьми творческих профессий?

– Отнюдь. Мама – бухгалтер, папа работал на железной дороге помощником машиниста… Он погиб в 1958-м: в крушении на станции Чингельды. Тепловоз врезался в хвост стоящего состава, погибли машинист и помощник; по версии следствия, оба уснули. После этого крушения была разработана и внедрена система, когда в локомотиве надо периодически нажимать на кнопку или рычаг, иначе включается экстренное торможение.

…По отрывочным сведениям, дед по отцу был денщиком у местного помещика в Скадовском уезде Херсонской губернии. А дед по матери происходил из купеческой семьи в Красноярске. Он был убит шальной пулей в 1918-м, когда маме было всего два года.

Дед Павел Подпоренко (стоит), 1908 год. Фото из личного архива

– Не хотите написать историю своего рода?

– О такой книге думал, но надо искать, ездить в разные концы теперь уже разных стран, боюсь, не осилю – на восьмом-то десятке...

– Ну, если напишете, зовите на плов!

– Погоди, мы ещё эту книгу не обмыли!

Записал Санджар Янышев

Международное информационное агентство «Фергана»