Солижон Абдурахманов

Журналист и правозащитник Солижон Абдурахманов, который вышел на свободу в октябре 2017 года, отсидев более девяти лет по сфабрикованному обвинению, дал интервью «Фергане».

Абдурахманова арестовали 7 июня 2008 в Нукусе – столице Каракалпакии - по обвинению в незаконной продаже наркотиков, которые якобы были обнаружены в машине журналиста. Он категорически отверг это обвинение, но ничего не помогло: 10 октября Нукусский городской суд по уголовным делам приговорил Солижона к 10 годам заключения в колонии общего режима.

Дело было сфабриковано по политическим мотивам: Солижон Абдурахманов занимал активную гражданскую позицию, в своих материалах защищал права фермеров и предпринимателей, поднимал темы экологии бассейна Аральского моря, детского труда, проблемы системы образования, другие острые социальные вопросы. До своего ареста Абдурахманов работал корреспондентом Uznews.net, британского Института по освещению войны и мира (IWPR), а также был сотрудником Комитета защиты прав личности в Каракалпакстане. Международные правозащитные организации Reporters Without Borders, Amnesty International и Human Rights Watch назвали Солижона Абдурахманова узником совести и неоднократно призывали узбекские власти снять с него все обвинения и освободить.

В разговоре с корреспондентом «Ферганы» Солижон Абдурахманов вспоминает про следствие и суд, про время, проведенное в колонии, и говорит, чем намерен заниматься.

- Если вспомнить свои ощущения тогда, летом 2008 года: о чем вы думали во время следственных мероприятий? Предполагали ли вы, что сядете почти на десять лет?

– Нет. Когда задержали и началось следствие, я все думал, что это как бы серьезное предупреждение и, если посадят, то на три-четыре месяца, чтобы образумился непослушный человек.

– Но даже для трех-четырех месяцев нужно законное обоснование. Вы думали, по какой статье вас могут посадить?

– За хранение наркотиков для собственного употребления. Мне с самого начала была инкриминирована эта статья - 276, часть 2. Она же была указана в обвинительном заключении, но я написал в нем, что не согласен с обвинением и никакого отношения к наркотикам не имею. По этой статье мне грозило несколько лет.

Они вообще-то не хотели сажать меня. Я это знал. И уже после того, как я не согласился, следователь взял это обвинительное заключение, ушел и через три дня вернулся - уже обвинение было по статье 271 часть 5. Через 25-ю статью.

- Что это значит?

– Эта статья означает, что были наркотики с целью распространения. А 25 статья означает, что если бы не задержание, что преступление бы свершилось. Пятая часть – особо тяжкие преступления, за них грозит от десяти до двадцати лет. Вот и послали меня, как говорится, подальше от Каракалпакстана.

– Когда вы узнали, что обвинение переквалифицировали, что вы почувствовали?

– Когда обвиняли по 276-й, я нормально воспринимал: моим адвокатом был мой брат, и он мне объяснял, какое наказание предусматривается, что предъявляют… Но когда я отказался от признания вины, они переделали на статью 273 часть 5, и я просто усмехнулся внутри – до чего мы дожили. Как это можно? У меня совершенно не было возмущения. Вспоминаю и удивляюсь самому себе – мне грозит длительное лишение свободы, а я так спокойно все воспринимаю. Никто из окружающих не заметил, чтобы я возмущался или был недоволен. Я был готов ко всему, потому что беззаконие творится. Я всегда жил в ожидании. Как говорил один из больших политиков недавнего прошлого: «Критика – это не шоколад, чтобы ее любить». И рано или поздно их «меч несправедливости» должен был опуститься. Устраивались различные провокации, ко мне подсылали женщин, приглашали в разные места, потом меня хотели обвинить во взяточничестве или в хулиганстве, но ко мне это не липло, и они придумали наркотики.

Это был проверенный в те времена метод для сведения счетов с такими, как я.

– А не было у вас сожаления, что вы возразили против первого обвинения?

– Нет. Потому что спасаться от несправедливости несправедливым путем - неправильно. Не по мне. Я в жизни осознанно никогда так не поступал и, думаю, не буду. Если бы я тогда признал свою вину по 276 статье, то вы бы сейчас не пришли ко мне.

Мне вспоминается несколько случаев.

Однажды один уважаемый человек, который имел «вес» в махалле, занимал солидную должность, сказал мне на зоне: «Солижон-ака, вы тогда должны были признаться по 276 статье». Мы сидели рядом, вокруг не было никого. Я встал и, глядя ему в глаза, сказал: «Неужели и вы мне это говорите? Я уже сотни раз слышал это! Но от вас слышать это очень неприятно». И я сразу ушел от него. Мы в одном секторе находились, и при встрече я с ним даже не поздоровался. Дня через три он подходит ко мне и извиняется.

Многие люди убеждены, что спасаться от кары нужно любой ценой. Редко кто пойдет навстречу несправедливой каре. Но наверное, повлияло то, что я был учителем русского языка и литературы - и военруком. Я постоянно говорил своим ученикам, что справедливость – это самое главное. Когда рассказывал о наших односельчанах, тоже спрашивал: «Ради чего они шли на смерть?» Вот и я - пошел на все ради тех ценностей, за которые борется все человечество. Как я могу отступить? Об этом даже думать страшно. Нормальный человек об этом даже не думает.

Солижон Абдурахманов

– Как вам сиделось? Чувствовалось, что вы не уголовный, а именно политический заключенный?

– Это очень чувствовалось, каждый день, каждый миг. Работники зоны ни разу со мной грубо не обошлись, это удивительно. Но все знали, что я ни за что сижу. Даже один из товарищей рассказывал, что начальник колонии сказал ему: «Если мне скажут, что Абдурахманов совершил какое-то преступление, я не только сейчас не поверю, я и через годы в это не поверю. Он не такой человек». Когда я услышал это, мне было, конечно приятно.

Заключенные тоже очень уважительно относились ко мне. Все знакомые, с которыми мы были в одном отряде, жили в одном бараке… Там узкая дорожка между двумя рядами кроватей, и они ждут, пока я выйду. Я им говорю: «Чего вы ждете? Я такой же заключенный. Не надо там ждать, нас тут сто человек, как мы сможем разминуться, если каждый будет ждать? Идите, как идете!» Они улыбаются: «Соли-бобо, мы вас уважаем!» Это дало мне силы выдержать все это. Это 3406 дней…

- Вы считали?

– Да. 3406 дней. Однажды был такой случай. Я сижу и думаю, может, уже было три тысячи дней? Решил уточнить. В уме посчитал, прибавил високосные года, получается ровно три тысячи. Я удивился и пересчитал. Точно, три тысячи дней ровно. Решил на бумажке проверить. Еще раз пересчитал. Как-то не верилось, что задумался об этом именно на трехтысячный день.

Многие люди, в том числе, например, Солженицын, считали дни, проведенные в заключении, счастливыми. Я тоже не считаю время, проведенное в тюрьме, трагическим. Хотя это очень большой отрезок жизни, многое потеряно, но потеряно не зря. Потому что через мое дело проявилась вся система власти, через меня словно проходил луч демократии, времени, о моем деле писали и солидные международные организации, и многие люди: Amnesty International, Human Rights Watch, религиозная организация АСАТ, «Репортеры без границ», многие конгрессмены США. Сегодня, в век интернета, в век международного сближения, если так можно сказать, нет стран, которые могли бы уйти от общего внимания. Я считаю себя обязанным всем, кто внес свою лепту в борьбу мое освобождение.

– Насколько я понял из ваших слов, что к вам все относились уважительно. Пыток не было?

– Пытки... Когда сидел в Нукусе, то один раз было, и то нечаянно, я думаю, по привычке. Очень молодой работник изолятора бил по ногам, я ему сказал: «Извини, я твоих дубинок не боюсь». Он удивленно посмотрел на меня. Обычно они оглядываются, ища, кого бы побить. У них в те годы часто «чесались руки», они искали, на ком бы то ли свой стресс, то ли внутреннее напряжение сорвать. Рядом была открытая дверь, меня туда пригласили, и офицер спросил: «Что там с вами случилось? Кто вас так?» Я говорю – такой молодой паренек, мне во внуки годится, мне очень неудобно его называть и указывать на него. К тому же, говорю я этому офицеру, я очень равнодушно принял его поступок и совершенно не в обиде на него. И на этом мы разошлись.

А второй случай был в штрафном изоляторе зоны-61. Когда меня первый раз там посадили в ШИЗО, на следующий день входят трое военных надзирателей и требуют подписаться под протоколом.

- Каким?

– Что я такой нарушитель. Требовалась моя подпись, что я ознакомлен с документом, - ну я и попросил документ, чтобы с ним ознакомиться. И тут же один из них ударил меня по голове довольно сильно: «Вот тебе ознакомиться! Ознакомиться хочешь? Вот тебе!» Я хотел улыбнуться, потому что они мне в сыновья годятся, я все-таки учитель бывший, столько лет… Но улыбаться как-то не принято, они могут это принять за издевку, я взял бумажку и расписался. И про себя подумал: какие жалкие ребята, как жалко на них смотреть. Вот такие два эпизода были.

– А в ШИЗО вы угодили по 221-ой статье («Неповиновение законным требованиям администрации учреждения по исполнению наказания». - Прим. «Ферганы»)?

– Нет, в ШИЗО меня посадили якобы за пререкания с СПП («секция профилактики правонарушений» - одна из самодеятельных организаций заключенных, члены которой сотрудничают с администрацией. - Прим. «Ферганы»).

- Со стукачами?

– Да. На самом деле ничего такого не было. Нас шесть-семь человек за одним станком работало, два кирпича нам кладут на маленький поднос - мы относим. Когда наш станок поломался, мы перешли к другому, а там и своим шестерым не хватает работы, а тут еще мы пришли! И все говорят «Соли-бобо, садитесь, вы в годах, чего вам там!» Я сел, рядом сели другие ребята, им тоже работы нет… И в это время меня предупредили, что за мной СПП наблюдают, расспрашивают. Меня дважды предупреждали, что хотят на меня что-то «налепить».

– Устроить провокацию?

– Да. Потому что им дают поручение организовать нарушение и привести осужденного к начальству. Ну вот часа через два после тех предупреждений ко мне подходит СПП и спрашивает: «Почему вы сидите?» Станок поломался, объясняю, вот поэтому. Он говорит: «Ну, пошли», - и повел меня в сторону штаба. По дороге встречаем бригадира, он спрашивает: «Куда вы, Соли-бобо?». Вот, говорю, СПП пригласил. Бригадир говорит ему: «У нас к Соли-бобо вообще нет никаких замечаний, никаких нареканий, поэтому он вернется на рабочее место». СПП меня за одну руку в сторону штаба тянет, бригадир за другую руку - в промзону, обратно. И я им говорю, что не могу идти в разных направлениях в одно и тоже время, вы решайте, куда мне идти. После этого СПП дал знак, что кто-то постарше приглашает меня.

Прихожу, начальник отряда мне говорит: «Пишите объяснительную, что вы с СПП поругались». Я говорю, что ничего такого не было. Начальник отряда настаивает на объяснительной, я опять отказываюсь, не было ничего, говорю. И тут один военный, который был рядом, попросил у начальника отряда: «Разрешите мне, я нагрею ему пятки!» Это значит, дубинкой - так с теми поступали, кто осмеливается спорить, не соглашаться…

- Дубинкой бьют по пяткам?

– Да, в те годы ребят били очень. И наверное, начальник отряда не разрешил, потому что мне предложили написать, что была не ссора, а я просто пререкался. «Соли-бобо, все равно начальник колонии примет вас, и вы ему скажете, он человек хороший, поймет». Ну, я и написал, как он сказал, а начальник колонии меня не принял, и меня сразу отправили в ШИЗО на трое суток. Тогда на следующее утро я потребовал встречи с прокурором. Хотел написать, но мне бумаги не дали. На следующее утро при поверке я снова сказал, что у меня жалоба: я потребовал встречи с прокурором, но мне не дают. Через двое суток, на утро приходит начальник отряда и говорит, что они как бы посоветовались и решили меня выпустить. И выпустили.

– Почему вообще понадобилось каким-то образом к вам прицепиться и вас посадить?

– Во-первых, показать, что мы плохие люди, создать имидж плохого человека перед заключенными. Ну и показать, что они в зоне всесильны, любого поломают, любого посадят, тогда остальные будут послушными. Это для вызывания страха.

– Получается, такие меры периодически применяют к любому заключенному?

– Нет. Я полагаю, у них существует список тех, кому нужно наложить взыскания, причем неоднократные. Например, когда у меня закончился срок давности по взысканию, при выходе из промзоны меня обыскали и обвинили, что я нарушаю порядки, потому что не бреюсь. Я очень удивился, провел рукой по лицу, чтобы проверить, так как я часа за два-три до этого как раз побился! В те годы внутри зоны была парикмахерская, куда мы по очереди ходили бриться. Я человек в годах, я засомневался сначала, может что-то с моей памятью? Но рукой чувствую, что я побрит! Тогда меня заставили раздеться, чтобы проверить, не ношу ли я белье неположенное, видимо, они надеялись найти это у меня. Но я ничего из дома неположенного не брал, надевал только то, что в зоне дают. И поскольку ничего запрещенного тогда не обнаружили, меня отпустили. Но все равно на следующий день приходит один из штабных работников и добивается наказания для меня.

Тут проблема вот в чем – когда налагается дисциплинарное взыскание, минимум два-три свидетеля из заключенных должны написать. Обычно эти люди никогда не видели тебя, когда это случилось, они находились в другом месте, но их просят - и они пишут.

– Фиктивное все?

– Да. А после при встрече вам говорят, - извините, я не мог не написать, извините меня, я не хотел. Очень многие мне это говорили. Так я второй раз в ШИЗО попал. Меня после отбоя приглашают и говорят: «Вы в строю нарушили». Что я нарушил в строю? (это строй для поверки перед отбоем.) «Вот, СПП говорит, что вы не так шагали». Я попросил завхоза пригласить, он обычно ведет строй после поверки. Спрашиваю завхоза: «А где я находился в строю?». - «Я не заметил, - говорит. - Не обращал внимания». Он не обращает внимания, а СПП, которого вообще там не было, вдруг увидел. Ну, я на это не обиделся и спокойно все принял. Почему? Потому что из Ташкента дали ему указание – наложить взыскание. Срок прежнего взыскания прошел, надо дать следующее. Иногда они забывают, пропускают. Потом советуются - наложить взыскание или нет? Может, отпустим на этот раз? А потом откуда-то команда поступает – не отпускать, наложить взыскание! Вот они второпях ищут повод, не находят и придумывают несуществующие нарушения. Вот такая была практика. И мы привыкли. Очень часто многие просто записывают, что им диктуют: вышел без головного убора, или не так сидел, или не встал, когда работник колонии к нему подошел. Пишут, потому что если не напишут, будет еще хуже.

– А было в колонии заведено, чтобы пели гимн республики регулярно, ежедневно?

– Нет, не заставляли. Но я для себя решил, что когда звучал гимн нашей республики, я вставал, даже будучи больным… Это гимн страны, это символ. Когда в карантине, в зоне отряды пели гимн, я не помню случая, чтобы за это наказывали того, кто не пел. Просят, чтобы все пели, и обычно все поют. Например, в отрядах - а почти за девять лет я в трех отрядах был - я не замечал, чтобы кто-то не пел. Одно время у нас в зоне из репродуктора звучала песня Шурали Джураева «Узбегим». Это очень трогательная песня, тоже своеобразный гимн - и мы тоже вставали. Я, например, всегда стоя слушал, потому что гордился. Дело не в Узбекистане - думаю, человек любой национальности встал бы при звуках гимна своей страны, потому что отражает чувства.

– Это соотнесение себя со своей Родиной.

– Да, да. Мы Родину выбирать не можем. Даже если мы выбрали другую страну и там живем, это не наша Родина. Мы родились здесь. Корень слова «родина» - род, родиться. Мы не можем родиться дважды, и эта связь у меня крепкая, иначе бы я тоже уехал. Ведь многие же уехали!

А что работников зоны, которые якобы больше любят Родину и якобы служат Родине, избивая заключенных. Это нельзя сравнивать. Потому что любящий Родину человек не бьет соотечественника, как бы он ни был виноват. За вину есть статьи закона. Те, которые бьют или били, - они не сильные, они слабые.

– Как вы узнали, что выходите на свободу?

– Каждую амнистию я постоянно надеялся, что меня отпустят. И каждый раз все шло к тому, что комиссия меня отпустит. Но в последний момент кто-то нажимал на тормоз - и я оказывался за бортом.

– Они как-то мотивировали, что вы за бортом?

– Нет, но я ни разу не спрашивал, почему меня нет в списках. Не они решали, им указывали из Ташкента. Я даже несколько раз говорил работникам: «Вот меня удивляет, что из Ташкента все это видят, все мои «нарушения», они через спутник наблюдают, что ли?» - и те улыбались: «Вы сами знаете, Соли-бобо, сами знаете. Мы – маленькие люди». Поэтому я с ними на счет этого никогда не говорил. У предпоследней комиссии я был в списке.

– Предпоследней? Это в каком году?

– В августе 2017-го. Я даже не смотрел, настолько привык, что меня даже в списках не бывает. Все бегали посмотреть, я говорю – если я в списке, то в списке, не исчезнет, а если нет, так нет. Мне ребята говорили: «Вы тоже есть!». Я через два дня пошел: смотрю - действительно, есть. Но на ту комиссию меня пригласили и сказали, что у меня есть нарушения, поэтому мне отказано предоставить документы в суд. Я говорю: «Понял» - и ушел.

А в октябре сразу же пригласили на комиссию и сразу же передали документы в суд. Обычно в половине четвертого суд и на следующий день отпускают, потому что там нужно документы подготовить, все оформить и так далее. А мне в пять часов говорят перед поверкой: «Соли-бобо, вот сейчас поверку пройдете и сразу идите переодеваться, вас отпустят сегодня». Со мной в этот день отпустили и еще одного парня из осужденных.

– Может, все документы заранее подготовили?

– Этого я не знаю, да для меня это и не важно, интересоваться тоже нет смысла. Я даже пошутил, что в Каракалпакстане уже темнеет, может, завтра? А тут начальник колонии говорит: «Качанов приехал за вами, не один поедете». (смеется). Качанов – это правозащитник.

– Я знаю.

– Сразу отпустили нас. Все хорошо прощались, хочется сказать – тепло, но тепло в зоне не бывает. Там постоянный холод, постоянное ощущение чего-то непонятного, чего-то ужасного и какого-то неопределенного страха.

Все были на месте, и начальник, и заместитель, и отпустили как раз перед заходом солнца.

– Руку пожимали?

– А я даже не помню этого. (Смеется.) Ей богу, не помню. Там они выносили мои сумки, в которых мои вещи были, спрашивали, что нужно? Обычно, кто выходит из зоны, абсолютно ничего не берет, издавна такое правило. У меня было две тетради были, я хотел их взять, но решил все же ничего не брать. На том и простились.

– Вы говорили, что у вас язва желудка, которую вы там заработали, на зоне.

– Да, да. Когда мы прибыли в зону, надо сказать, что питание было такое… «отвратительное» не поворачивается язык сказать, все-таки это еда. Но процентов 20-25 было от потребности, не больше. А питьевая вода абсолютно негодная. Уже на следующий день после прибытия у нас было расстройство желудка. Когда была комиссия, я спросил про воду. Оказывается, был приказ приносить в карантин кипяченную воду из столовой. Но тогда кипяченую воду не приносили, а та, что была, по своему составу совершенно непригодна для питья. Последнее время в этом вопросе определенные сдвиги наблюдались, но все равно питьевой воды очень не хватало.

– Какие у вас ближайшие планы? Чем намерены заняться?

– Я человек, очень привязанный к земле. Всегда жил в деревне, держал скот. Очень хочется в поле. Но когда вокруг столько боли, то делать вид, что не видишь этого, не замечать ничего и жить в своей скорлупке неправильно. Я как мусульманин знаю, что когда ты видишь что-то неладное, ты должен остановить это. Если сил не хватает, руку отрубили - языком скажи. Если язык вырвут - тогда скажи мысленно, и Бог услышит. Вот каждый день мы должны это помнить.

С избранием нового президента взят курс, определенно резко отличающийся от прежнего. Но нужно работать. Расскажу один случай. Я записывал рассказы ветеранов войны. Двое из них живут в городе, в райцентре, там у них газ относительно нормальный, тепло дома. А у троих вообще холодно, отопления нет, газ отрезан! И уголь не поступал к ним. В доме холодно, человек закутанный сидит, а он в возрасте, 1923 года рождения, 95 лет ему! Мне очень грустно стало. Я позвонил в хокимият, говорю, если у кого-то есть немного угля лишнего, может, помочь ветерану? А на том конце провода ответственный человек из хокимията отвечает, что район перевыполнил лимит по углю на 120%. Говорит, что сейчас по железной дороге не поступает уголь.

Другому ветерану дали года два тому назад телефон, но он не работает. Я звонил в узел связи, там отвечают, мол, пусть принесут, мы наладим и установим. Вот как можно попросить принести ветерана? Конечно, у него есть сын, и он может помочь. Но если ему уже два года не могут наладить связь, которую указом президентским обязаны обеспечить, почему бы им самим не прийти, не извиниться и не наладить?

Почему бы об этом не писать? Когда чиновник додумается сделать свою работу? 15 дней прошло, сегодня звонил, узнавал - никаких изменений, ни с телефоном, ни с дровами! Неужели люди настолько равнодушны? Зато председатель сельского схода приезжал, не знаю, уж о чем они с ветераном разговаривали. Наверное, после того, как в интернете написали об этом, он решил сделать вид, что занимается проблемами. А на самом деле приходил из-за страха за свое место, если честно сказать, иначе бы принес хотя бы охапку дров, затопил бы печку. Я одному ветерану дрова колол сам, печку топил…

Ветераны говорят – мы уже никому не нужны, о нас вспоминают только 9 мая. Вот так и сказали. Я все это записал. Неужели, если я этого не скажу, то там никто и не увидит этого? Видят все. Но почему не говорят? Потому это страшно говорить. Станешь белой вороной, будут тыкать пальцем, запугают. И не только запугают, но придумают что-нибудь и посадят. Меня тоже спрашивали: «А если вас в тюрьму отправят?» - а я отвечаю, что теперь уже не отправят, теперь просто по голове кирпичом дадут и все. Неужели мы должны жить с этим страхом? Президенту без нас, без таких, как мы, борющихся за свободу слова, за свободу СМИ, будет очень тяжело.

– Вы намерены продолжать свою журналистскую деятельность?

– Я вынужден продолжать! Если кто-то в Каракалпакстане будет эту боль, эти проблемы показывать, - я поделюсь опытом. У нас есть в институте факультет журналистики. Я несколько раз ходил туда, просил декана, замдекана, студентов – вот, пожалуйста, поработайте, есть темы. Я не думал, что останусь в независимой журналистике, потому что у меня были планы писать хорошие рассказы на педагогическую тему, записки сельского педагога. Я с удовольствием вернусь к огороду, буду картошку выращивать, скот растить и так далее. У меня много планов. Но я молю Бога только об одном, чтобы он дал мне время исполнить задуманное.

А сегодня я должен писать об оставшихся в живых героях войны. Мы должны поставить себя на их место. Вокруг столько людей! Я не говорю, что они безразличны, я их ни в чем не виню. Десятилетия накапливался страх, люди чувствовали себя под дамокловым мечом, который в любой момент мог опуститься - и нет человека. Вот этот страх пока еще не отпускает нашего соотечественника.

Соб.инф.

Международное информационное агентство «Фергана»