О том, сколь безудержной была диктатура при жизни, можно судить по ее смерти. Совсем необязательно, чтобы в погребальной давке ритуально затаптывались тысячи скорбящих, времена бурных страстей вообще, кажется, прошли, по крайней мере, на близких нам широтах. Да и вообще, в ночь со среды на четверг тихо остановилось сердце целой эпохи настоящих, почти литературных людоедов, которые чудом сохранились в условиях всеобщего рационализма. Отмена балета и мединститутов, приказы о массовых умерщвлениях, пресловутые пингвины в Каракумах – все это и впрямь отдавало Нероном, Мехметом Завоевателем и Бокассой. Но поскольку, в отличие от саддамовского Ирака и Северной Кореи, эта диктатура плутонием никого не пугала, к ней в мире так и относились – как к этнографическому музею пыток под открытым небом, иллюстрацией к нравам времен «Тысячи и одной ночи».

А теперь все тихо угасло. В смерти тирана, как водится, пока еще больше от его жизни, чем от того, что будет завтра. Еще траурно гудят по всей стране пароходы, эфир сотрясается от рыданий, зачастую, между прочим, искренних. Жизнь остановилась, посольства за рубежом закрыты. И только очень немногие позволяют себе открыто ликовать. Смерть тирана всегда так соблазнительно принять за пролог к непременному счастью.

Быть демократическим мечтателем в тиранической стране очень трудно. Не только потому, что мечтания в любой момент могут прерваться ночным стуком в дверь. Даже будучи вдалеке и в безопасности грезить можно только об одном – о кончине тирана. Не каждой на свете оппозиции выпадает счастье иностранной интервенции, а без нее никаких шансов, ни на революцию, ни даже на дворцовый переворот. Остается ждать, пока терпение иссякнет у самой природы.

Но необходимое условие отказывается быть достаточным. Великий мучитель, мирно умерший от диабета или остановки сердца, продолжает себя в тех, кто еще вчера боялся и ненавидел его тем сильнее, чем ближе к нему он был. Следующим станет сильнейший из уцелевших, стало быть, заведомая посредственность, значит, на людоедство предшественника уже не способный, и спасибо хотя бы на этом. И это максимум того, на что может рассчитывать мечтатель в самом лучшем случае и при самой отъявленной интеллектуальной честности. Хрущев после Сталина. Алиев-младший после Алиева-старшего.

Есть, конечно, вероятность более брутального варианта. Поскольку великий покойник оставил после себя примерно однородную массу невпечатляющего человеческого материала, имеется риск не определиться с безусловным фаворитом. Равенство сил порой бывает увертюрой к гражданской войне, но не после таких диктатур. После них, напротив, у каждого из кандидатов в фавориты достанет здравого смысла понять, что победа окажется пирровой, причем ясность наступит задолго до того, как ему придет в голову рискнуть. Он, конечно, может счесть, что у него в достатке родственников или земляков, которые вместе с ним так долго ждали часа торжества. Но довольно быстро выяснится одна деталь, которая может угробить остатки любого оптимизма, в том числе и демократического: после процедур вроде отмены пенсий, золотых зубов и сплошной зачистки вверенного населения это самое население менее всего интересуется тем, кто станет преемником. Население вообще довольно убедительно подтверждает подозрение о том, что диктатура не только буйна своим цветением, но и крепка пущенными корнями, надолго переживающими своего создателя. После великого кошмара любое продолжение кажется настолько мелким, что, с одной стороны, можно слегка расправить плечи и вздохнуть, а с другой, разглядеть на образовавшемся фоне истинное величие вчерашнего вседержителя – но уже без былого страха, а, значит, с готовностью писать о нем новый эпос. А если кто из преемников решится на большой стиль своего бывшего патрона, тому прощения уже не будет – умывать руки в крови позволено только великим.

С накрепко втянутой в плечи головой начинают не гражданскую войну, а яростную аппаратную интригу. Можно завести уголовное дело на спикера – но только твердо зная, что спикера можно списывать со счетов. Можно козырять численностью вверенного отряда президентской охраны – но понимая, что, как атомная бомба, это аргумент исключительно психологического значения. Можно даже наводить мосты с оппозицией, но и это будет в данном случае начинанием не революционным, а чисто инструментальным. В стране идеальной тирании, где 90 процентов не слышало ни про оппозицию, ни про революции, уже никакой сигнал из недр не станет признаком землетрясения. Не зря тиран так выстраивал свою страну.

В общем, на следующий день после таких диктатур не бывает ни войны, ни потрясений – что может потрясти более, чем смерть Бессмертного? Но все это только на первых порах. Борьба за власть – это уже конкуренция, а там где конкуренция, там и интерес болельщиков. Робкого плюрализма, который в такой стране воспримется как небывалый, власть уже сдержать не сможет. Да, возможно, и не станет. Этот период, наверное, назовут потом оттепелью. Хотя никто не рискнет переименовать площадь имени ушедшего тирана или выступить с разоблачением его стиля. Страна из этнографического музея быстро превратится в обычную бедную страну с очень большими приватизационными ресурсами. В этой стране даже появятся свои западники и свои евразийцы, может быть, а уж исламисты точно. Страна, может быть, даже откроется. Но к этому времени народ уже окончательно привыкнет к тому, что любой Нерон довольно быстро уходит в историю, и, стало быть, жить надо с теми, кто есть, в чем и заключается вполне постижимый, оказывается, политический процесс. Может быть, стране повезет, и новая бюрократия между собой договорится. Но вполне может оказаться, что из всех имеющихся вариантов этого процесса стране больше всего подходит киргизский.

Но этот выбор станет актуальным отнюдь не завтра. Сначала будут похороны и передышка. Постлюдоедский синдром.

Вадим Дубнов, независимый журналист